Аникей Федорович едва прикоснулся к отварному осетру, пожевал пирог с грибами. Хмельного не пригубил, несмотря на уговоры хозяина.
— Скажи, воевода, — спрашивал Строганов, — как себя аглицкие купцы ведут?
— Похваляются, что царь им в руки всю торговлю на Русской земле передаст. Купцам, дескать, из других стран в Нарве делать нечего.
— Ишь как!.. Зачем тогда война, ежели из аглицких рук торговать?.. Или думают они, что умнее агличан и людей нет? А скажи, свейские люди — как они к купцам, тем, что торговать к нам едут?
Царский наместник нахмурился.
— Обижают, — сказал он, — поджидают шведы купцов близ Ревеля. Некоторые корабли топят, некоторые в полон берут. Жалуются мне купцы, да что я могу сделать! В море оборонять я не в силах. В устье Наровы крепость стоит, в реку шведам дороги нет, а в море… — Наместник развел руками.
Старики посидели, помолчали немного. Наместник отпил из своей чаши вина, бросил в рот горсть сладкого изюма.
— А как ты, Григорий Иванович, про дела ливонские мыслишь? Долго ли еще воевать будем?
Воевода Заболоцкий задумался.
— Не знаю, Аникей Федорович, с какой стороны начать… Ливонская война у всякого на языке. Великое дело вершит наш государь. Разбили мы немецкое братство, рыцари разбежались, даровал нам победу господь бог. Однако магистр ихний, Готхерд Кетлер, переметнулся, стал голдовникомnote 28 короля Жигимонда. Ливония королю досталась, а голдовника своего он назвал правителем Ливонии и сделал его герцогом.
— «Изгоню московитов из Ливонии, — похвалялся Жигимонд, — и перенесу войну на собственную их землю. Лучше питаться кровью неприятеля, нежели питать его своей…» Видишь, какие слова? Вот и воюет наш государь и царь Иван Васильевич за Ливонскую землю с Литвой. Без малого десять лет. Так-то, друг.
Воевода Заболоцкий говорил медленно, подбирая слова, чтобы не сказать лишнего.
Аникей Федорович взял со стола хлебную корочку и стал обсасывать ее беззубым ртом. Временами он кивал головой, будто соглашаясь.
— Ты не хуже моего знаешь, что русские победы в Ливонии, — продолжал говорить воевода, — всполошили европейских правителей. Каждый хотел поживиться чем-нибудь, откусить от ливонского пирога кус побольше… Ливония распалась на четыре части. И мы, и король Жигимонд, и доньская корона, и свейский король топчемся на Приморской земле и норовим столкнуть с нее друг друга… Каждый за себя и против всех. Скажи, Аникей Федорович, — предупреждающе поднял руку воевода, увидев, что Строганов раскрыл рот, — не кончил я… Торговлю русскую в Нарве некоторые за благо почитают, другие боятся, видят в ней угрозу. Кому Нарва в убыток?
— Прежде всего королю Жигимонду, — быстро ответил Строганов. — Он боится усиления русского могутства через свободную торговлю, а другое — и сам торговать хочет. Король Ирик ратовал за выгоды Колывани… Теперь Колывань — свейский город, а Нарва всю колываньскую торговлю задавила.
— Вот как! Ну, а кто с прибытком?
— Прежде всего Любек с ганзейскими городамиnote 29. Жиреют они от русской Нарвы. А потом Доньское королевство — Нарва им тоже золотом отзывается. За проход проливов они немалую пошлину берут. Чем больше кораблей в Нарву пройдет, тем больше золотых доньской король в карман положит… Однако все они пуще огня боятся, как бы нам в Нарву оружие купцы не привезли, либо бронь, пушки, либо порох. Особенно король Жигимонд…
— Как аглицкая королева Елизавета?
— Что ей, она далеко! И морем со всех сторон окружена. Аглицким купцам лишь бы прибыток, все привезут. И для нас Нарва выгоды немалые дает. Из своих рук торговать куда выгодней, — продолжал Строганов. — Одначе Ливонская война тяжкое бремя, а десять лет — срок немалый. Держава наша на все стороны, как зверь загнанный, огрызается: крымский хан свои орды готовит, Жигимонд зубы скалит и свейский король теперь тоже не в приятелях…
— Свейский король!.. Подожди, что ты такое говоришь? — закипятился воевода. — Нет, подожди.
— Затвердил одно: подожди да подожди! — с досадой сказал Строганов. — Ладно, открою тебе… Нет больше твоего Ирика, король свейский — Юхан. А Катерина Ягеллонка, невеста нашего великого государя, — свейская королева. Вот так-то… Только гляди, не обскажись ненароком, дело царское, голову можно потерять.
Воевода слушал с раскрытым ртом.
— Аникей Федорович, а правда ли сие? Ты верно знаешь?
— Эх, Григорий Иванович, друг милый! Да разве со всем своим хозяйством управился бы я, коли не знал, что у соседей деется…
Воевода посмотрел на икону в углу, искоса глянул на купца, потер руки.
— Пойдем, Аникей Федорович, поближе к огоньку, спине зябко. От сырости и от холода по телу мурашки ходят. Наши дома из еловых али сосновых бревен куда к теплу способнее.
Строганов усмехнулся. Старики пересели на кресла у самого камина. Посидели. Погрелись. Воевода постепенно приходил в себя. В конце концов поворот со шведами его пока прямо не касался.
А Строганов молча перебирал четки и вдруг спросил то ли воеводу, то ли самого себя:
— Конечно, дело теперь прошлое. Но на кой ляд сдалась царю Ивану жена-иноземка? Мало ли на Руси своих баб молодых да красивых! — И сам тут же ответил: — А, что я спрашиваю! Ведь не на бабе, на Литве мыслит жениться наш милостивец великий государь. — Обернулся к сыну: — Собирайся, Григорий, засиделись, скоро ночь на дворе.
— Что ты, что ты, Аникей Федорович, всегда рад такому гостю… Да и время раннее, и солнышко еще не зашло…
Договорить ему помешал дьяк, он как-то боком втиснулся в дверь и, подойдя к воеводе, долго шептал ему в ухо.
— Ну вот, Аникей Федорович, — сказал он, когда дьяк закончил нашептывать. — Только мы с тобой говорили о морских дорогах, и гляди-ко…
— Случилось разве что?
— Случилось. Восемь датских кораблей, что вышли из Нарвы на петров день, потоплены и захвачены в полон. Доньский кормщик с товарищами захватил разбойничий корабль «Двенадцать апостолов» и на нем пришел в Нарву. Сей кормщик хочет увидеть меня…
— Призови его, Григорий Иванович.
— И я так думаю. Ну-ка, Тимофей, — приказал Заболоцкий дьяку, — позови.
Ожидая датского кормщика, Аникей Федорович с нетерпением поглядывал на дверь.
В дверях показался высокий и худой человек. Он был одет в рваную, испачканную кровью одежду. Левая рука лежала на перевязи.
Иноземец с достоинством поклонился наместнику и купцу Строганову.
— Пусть говорит, — обернулся воевода к дьяку-толмачу.
— Свеи напали на вас у ревельских берегов? — спросил дьяк.
— Мы благополучно прошли возле города Ревеля, где обычно подстерегают шведские корсары, и неожиданно наткнулись на вооруженные суда много южнее и западнее. Они ночью, клянусь мессой, напали на нас. Мореходов убили или взяли в плен.
— Тебя, — спросил воевода, — тоже взяли в плен?
— Да, и меня взяли в плен.
— Как же тебе удалось убежать, да еще на чужом корабле?
— Разбойники возрадовались хорошей добыче и стали праздновать победу. А я ночью разорвал веревки и освободил семерых товарищей. Мы напали на разбойников и взяли верх. — И кормщик повторил все, что он недавно рассказывал начальнику морской стражи.
— Кто же были напавшие на вас люди? — спросил Аникей Федорович, не спускавший глаз с датчанина.
— Клянусь мессой, немцы. Однако они говорят, что поступили на службу к польскому королю Сигизмунду-Августу.
— Вот как? — хмуро произнес воевода.
— Я хочу просить русского царя, — продолжал датчанин, — о защите мореходства. Пусть он наказывает смертью каждого разбойника, осмеливающегося подрывать царскую торговлю на море. И еще буду просить царя усилить морскую стражу. Если он хочет торговать, пусть защищает купцов…
— Великий государь всея Руси знает, что ему делать, — строго сказал воевода.
— Как зовут тебя? — спросил Аникей Федорович.