— Сечь! — сказал Петр и несколько раз перекрестился. — Сегодня своих увидим… Сворачивай на дымы. Казаки кашу в куренях варят.
Настроение у путников поднялось. Через два часа трудного пути по камышам и кустарникам они услышали голос, доносившийся с вершины дерева:
— Стой! Что за люди?
Беглецы остановились и взглянули кверху. На огромном дубе, почти невидимый в листве, сидел вооруженный казак. Он целился в них из лука.
— Ну? — с угрозой сказал он.
— Свои, из крымского полона сбежали, — сказал Петр.
— Стойте здесь, я товарищей покличу.
Казак пронзительно свистнул, невдалеке послышался ответный свист.
Зашелестели раздвигаемые ветви кустарника, затрещали под ногами сухие сучья. На поляну вышли четверо казаков, одетых кто во что, но все в черных барашковых шапках с желтым верхом. В руках короткие пики с черными древками. На поясе болтались сабли. У двоих за спиной торчали концы луков, а сбоку висели колчаны со стрелами.
Петр Овчина снял свою шапку. Побрались за шапки и казаки.
— Эти люди из плена с-под Перекопу бежали, — подал голос дозорный с дуба.
— Куда путь держите, православные? — спросил казак с седыми усами.
— Мы до вашего атамана. Дюже важное дело, — ответил Петр Овчина.
— А мне не скажешь?
— Разве ты атаман?
— Ладно, хлопцы, будь по-вашему.
— Грицько, смотри, да ведь это баба! — вдруг закричал дозорный.
— Да, это баба, — хмуро протянул черноусый Грицько, — ей хода в курень нет. За нее меня к столбу привяжут да и забьют до смерти.
— Она подождет, — поторопился заверить казаков Петр. — Зачем ей в курень?
Около получаса казаки вели беглецов среди высоких камышей, стоявших густым лесом. Они шли по каким-то приметам, уклоняясь то вправо, то влево. Вскоре камыши стали реже, и перед глазами возникла неширокая протока. За протокой виднелся камышовый шалашик и жерди с сушившейся на них рыбой. Это был островок Безымянный, на котором расположился курень.
— Наш Днипр ридный, — сказал Грицько, — делит усю землю на две половины… По ту сторону, — он показал на правый берег, на запад, — русская сторона, а по сю — татарская сторона.
Островок Безымянный отделялся от топкого берега узкой, но глубокой протокой. Теперь Анфисе предстояло побыть одной и ждать возвращения друзей. Законы запорожского товарищества запрещали появление женщин в расположении боевых постов. С Анфисой остался Федор, не захотевший оставить сестру в одиночестве.
Петр Овчина сел вместе с казаками на широкую плоскодонную лодку, похожую на паром. Казаки взмахнули два раза веслами, и лодка приткнулась к илистому берегу. Здесь начиналось запорожское царство.
Близ парома на деревянных мостках сидел на корточках гладкий, совсем голый казак, но в хорошей барашковой шапке и, лениво перебирая руками, стирал грязные подштанники.
Увидев чужого человека, он перестал стирать и, открыв рот, воззрился на Петра Овчину.
— Кого ведете, ребята? — спросил он, когда казаки проходили мимо.
— Приходи на круг, узнаешь, — ответил седоусый Грицько.
Дозорный курень атамана Федько Саморода день и ночь охранял безопасность своих товарищей, расположившихся кошем на острове Хортице, Токмаковке и на других островах Запорожья. Это был передовой казачий заслон. Среди высоких камышей, окружавших остров сплошными зарослями, низенькие тростниковые хаты-курени, замазанные желтой глиной, были совсем незаметны. Вдобавок и крыша у куреней была камышовая.
Казаки подвели Петра Овчину к хатенке, выглядевшей чуть почище остальных. Здесь жил сам куренной атаман Федько Самород. Он не заставил себя ждать и по первому зову вышел из куреня. Казаки вежливо поздоровались со своим куренным.
Атаман был высоким, сухопарым. Висевшая на поясе с левого бока отличная боевая сабля, отбитая в бою у татарского мурзы, казалась на нем коротким и никуда не годным обрубком.
Федько Самород поклонился в ответ, молча расправил длинные поседевшие усы и вопросительно посмотрел на казаков.
— В степу шли пешими с татарской стороны, — доложил старшой дозорного разъезда. — У перевоза баба молодая с братом остались… А он, — старшой показал на беглеца, — сказался человеком князя Каменецкого Петром Овчиной. Говорил, что тебя, атаман, ему беспременно видеть надобно.
Федько Самород, прищурясь, взглянул на Овчину.
— В бога веруешь? — строго спросил он.
— Верую.
— А в святую троицу?
— Верую.
— А ну перекрестись…
Петр Овчина перекрестился.
— Добре… Так, теперь говори, зачем я тебе спонадобился? Да говори правду, як бог повелел.
Из куреней, что торчали на острове, как грибы, услышав голоса, вышли любопытные казаки и окружили атамана. Выглядели они по-разному. Были старики, были совсем молодые, с едва проступившим нежным волосом на верхней губе. Были с окладистыми бородами и совсем без бород, а только с усами, иные с бритыми головами, а у иных длинные волосы, повязанные тесемкой. Запорожское казачество только складывалось, и каждый хранил свой обычай.
Рязанцы, москвичи и владимирские, киевляне, полотчане и люди из других земель обширной Руси находили за днепровскими порогами родной дом и неприступную крепость. То же происходило в низовьях Дона и в других труднодоступных местах, расположенных в отдалении от государственных рубежей, где ухватистой руке царских воевод не так-то просто было зацепить вольных людей. В низовьях Днепра жить было вольготнее, чем в других местах. Ни полякам, ни литовцам и русским панам не было возможности утихомирить запорожскую вольницу по той простой причине, что не было ни времени, ни достаточных сил. И король Сигизмунд-Август, дорожа турецкой и татарской дружбой, всячески отказывался от сечевого казачества, считая казаков чужеродным телом, находящимся за пределами государства.
В Запорожье пробирались из-за Перекопа русские пленники, их дети, родившиеся в крымском плену. Сюда же бежали разоренные царскими опричниками крестьяне, русские крестьяне из Литовских и Польских земель, ограбленные и превращенные в рабов. За днепровскими порогами скрывались и православные попы Литовского княжества, доведенные католическим панством до нищенства и отчаяния. Одним словом, здесь собрались в большинстве своем люди одного русского корня с православным крестом на шее. Редко прибивался какой-нибудь обрусевший грек или принявший русскую веру татарин.
Все, кто жил за днепровскими порогами, слушали православных попов и признавали над собой только власть куренных и кошевых атаманов и называли Черное море, куда Днепр вливал свои воды, по памяти своих предков Русским морем. Одеты казаки самым разным образом. На многих были полотняные, изрядно застиранные рубахи и широкие турецкие штаны. На других, несмотря на жаркую погоду, были кожухи из дубленой кожи, наброшенные прямо на голые плечи. Но если у казака не было исправной рубахи, то без оружия не было ни одного. Бесчисленные кожаные мешки с наконечниками для стрел, колчаны с затейливой резьбой, разные ножи и кинжалы украшали каждого казака. Хорошая одежда шла в обмен на водку, но без оружия прожить в Запорожской Сечи невозможно. Однако пищали и пушки встречались редко. Казакиnote 88 стреляли без промаха из луков, сделанных сечевыми мастерами.
— Так говори, зачем я тебе спонадобился? — еще раз спросил атаман.
— Я был слугою у мурзы Сулеша… Он меня в плен взял.
— У того мурзы, что на одно око слеп?
— То правда, слеп на одно око мурза… Так вот, у него в доме гости были, а я разговоры ихние слушал. Я по-татарски как по-русски понимаю. Хотят татары на Москву снова ударить. Чтобы не было больше Московского государства. Так им турецкий султан приказал. А вместо православного царя султан своего человека поставит. Хотят они все церкви на Московской земле разрушить, деревянные сжечь, а каменные по кирпичам разметать… А там, где были русские церкви, там свои молельни поставить, так-то. — Петр остановился и вытер шапкой пот со лба. — Войска большие пойдут на Москву. Султан своих янычар дает. Девлет-Гирей со всеми своими ордами, и с кочевыми татарами, и с ногайскими большими и с меньшими, и с азовскими, и белоградскими людьми… А на Москве, гляди, мор, и в людях оскудение большое. В прошлом годе спалил хан Москву, разграбил и пленных увел поболее ста тысяч.
Note88
Казак — древнее слово, перекочевавшее в русский язык не то с татарского языка, где оно означало вольного человека, не то от половцев, называвших казаками стражу. Русские определяли этим словом, существовавшим в русском языке до монголо-татарского нашествия, вольного человека, свободного от всяких поборов… В приказах Ивана Грозного казаками называли военное сословие. Им платили жалованье и давали право беспошлинно ловить рыбу и охотиться там, где они несли сторожевую службу. Выражение «сечевые казаки» следует понимать как «пограничные казаки».