Холодное лезвие упёрлось в горло. Затылок обожгло горячим дыханием.
— Гележ, — легко догадался Кирий. Достал-таки, поганый колдун. Понятно теперь, почему у его семейки дела хорошо шли: земля плодородила даже в засушливые годы, скотину мор не брал, детишки не хворали. Только соседи все исчахли. Матушка Кирия, быть может… Из-за них, из-за поганой семейки колдунов!
Рука крепче вцепилась в рукоять сабли. Снести голову одним взмахом!
— Не дури, пёсья кровь. Спеси в тебе, что грязи, а всё равно моей воле служишь, — зашипел Гележ в ухо. Колдовские нити спеленали — даже шевельнуться не получалось. Лезвие впивалось в горло. — Доверши дело — принеси мне папоротников цвет и ступай своей дорогой.
— Что ж сам не возьмёшь? Неужто колдунам он в руки не даётся?
— Он очищает, дурень, если сорву — силу растеряю, но если в тряпице его домой снесу, то сила моя утроится. Сделай, я проклятье твоё сниму. Вижу же, что тебя изнутри пожирает. А про Ольву забудь, со мной ей лучше будет.
— Как же, видел я, какую ты ленту взял — красную. Рабыней её сделать задумал?
— Так она сама попросила. Не хочет ни женой, ни наложницей, не верит никому больше. Разрушить себя хочет, ведь ты и так её сломал, как берёзку молодую. Вот она ко мне и пришла. Говорит, не надо мне такой души, что болит и внутренности наружу вырывает. Забери, растопчи, сделай пустой куклой колдуна.
Ярость поднималась по жилам, стучала в висках. На себя, на Гележа, на Ольву, на тот зов, что продолжал жечь кожу калёным железом. Не позволю! Кирий напрягся из последних сил, пытаясь разорвать путы.
— Прекрати, не видишь, ты еле держишься. Зря умрёшь только.
— Двум смертям не бывать.
Колдун дрогнул. Путы ослабли, Кирий легко отвёл от себя нож и сгрёб державшую его руку. Пока Гележ не успел опомниться, Кирий пихнул его к цветку и коснулся переливчатого пламени одновременно с ним. Колдун одёрнулся и зашёлся истошным воплем, а Кирий всё держал цвет в ладонях. Жар полился под кожу, вскипел, накалил, озарил светом гнилой сумрак. И в этом свете Кирий снова оказался там, на дне оврага.
Кирий сам напросился в тот бой. Знал, что в нём никто не выживет. Не хотели его пускать, говорили, ценный он, послужить ещё может, но Кирий упёрся. Сотники и так докладывали, что дурит он и ярится во время боя, совсем шальным стал. Отпустили. Сказали, раз рвёшься, держать не будем.
Узкую долину Кирий запомнил, низину под холмом, за которым ничего не видно. Небо набухало низкими тучами, слепило молниями. Топот копыт сливался с раскатистым громом и стуком сердец. Кричали сотники. Смерть приближалась потоками ледяного дождя и вязкой грязью под ногами. Хлестали плёти, хрипели кони. Стоны раненых стелились низко над землей.
Воины бежали к оврагу, отвлекали врага от основных сил. Пелавы чуяли лёгкую кровь, неслись на неё, обо всём забыв, а когда догадались об обмане, от злобы принялись резать всех и скидывать в овраг.
Тела-тела-тела, груды тел. Кирий уже один, неистовым вихрем рубит и сечёт всех, кто подбирается слишком близко. Ждёт, когда до него достанет кривой ятаган, стрела или копыта. Разницы уж нет.
Когда же костлявая возьмёт меня?!
Она не приходила. Бессилие незаметно сомкнуло чёрные крылья над головой.
Очнулся Кирий под грудой тел. Темно, душно. Непонятно, где верх, где низ. Только слышалось вдалеке воронье карканье и треск рвущейся плоти. Кирий лежал и не мог пошевелиться от навалившейся тяжести. Вот-вот задохнётся, вот-вот истечёт кровью, вот-вот вороны догрызутся сквозь других мертвецов и выклюют глаза.
Когда же костлявая возьмёт меня?!
Сколько Кирий пролежал на дне сырого оврага и призывал старуху Маржану с её волками? Час, день, а может, и вечность. Но та будто забыла о нём. Он и сам забыл всё, кроме запёкшейся крови, тленного смрада, чавканья и карканья вокруг.
— Коршун! — позвали его сквозь карканье.
Тьма озарилась чистым белым светом. Исчезли тела. На краю оврага вороны собрались в человеческий силуэт. Когда яростный свет перестал резать глаза, Кирий разглядел мужчину. Высокий, с острым птичьим носом и седеющей волчьей щетиной на голове, он походил на видение из странных снов-воспоминаний.
— Отец?
Когда-то давно он качал малыша-Кирия на коленях, а в ушах звенел серебристый матушкин смех.