— Можно мне попытаться это сделать?
— Конечно.
Я положил две монеты по пять франков на паркет и с силой резко ударил по ним.
Люсьен меня не обманул.
Когда я поднял кинжал, обе монеты остались на его острие, проткнутые насквозь.
— Ну, ну, — сказал я, — это действительно кинжал Сампьетро. Единственное, что меня удивляет, это то, что, имея подобное оружие, он воспользовался какой-то веревкой, чтобы убить свою жену.
— У него не было больше такого оружия, — сказал мне Люсьен, — потому что он отдал его моему предку.
— Действительно.
— Сампьетро было более шестидесяти лет, когда он срочно вернулся из Константинополя в Экс, чтобы преподать миру важный урок того, что женщинам не следует вмешиваться в государственные дела.
Я склонился в знак согласия и повесил кинжал на место.
— А теперь, — сказал я Люсьену, который все еще одевался, — когда кинжал Сампьетро находится на своем гвозде, перейдем к следующему экспонату.
— Вы видите два портрета, которые висят рядом друг с другом?
— Да, Паоли и Наполеон.
— Так, хорошо, а рядом с портретом Паоли — шпага.
— Совершенно верно.
— Это его шпага.
— Шпага Паоли! Такая же подлинная, как кинжал Сампьетро?
— По крайней мере, как и он, она попала к моим предкам, но к женщине, а не к мужчине.
— К женщине из вашего рода?
— Да. Вы, наверное, слышали об этой женщине, которая во время войны за независимость приехала к башне Суллакаро в сопровождении молодого человека.
— Нет, расскажите мне эту историю.
— О, она короткая.
— Тем более.
— У нас уже нет времени разговаривать.
— Я слушаю.
— Ну, хорошо. Эта женщина и тот молодой человек приехали к башне Суллакаро, желая поговорить с Паоли. Но так как Паоли был занят и что-то писал, им не разрешили войти, и двое часовых их пытались остановить. Тем временем Паоли, который услышал шум, открыл дверь и спросил, что случилось.
— «Это я, — сказала женщина, — я хочу с тобой поговорить.
— И что ты мне пришла сказать?
— Я пришла тебе сказать, что у меня было два сына. Я узнала вчера, что первый был убит, защищая свою родину, и я проделала двадцать лье, чтобы привезти тебе второго».
— То, что вы рассказываете, похоже на сцену из жизни Спарты.
— Да, очень похоже.
— И какой была эта женщина?
— Она была моим предком. Паоли вытащил свою шпагу и отдал ей.
— Я вполне одобряю такую манеру просить прощение у женщины.
— Она была достойна и того, и другого, не правда ли?
— А теперь эта сабля?
— Именно она была у Бонапарта во время сражения при Пирамидах в Египте.
— И, без сомнения, она попала в вашу семью таким же образом, как кинжал и шпага?
— Точно. После сражения Бонапарт отдал приказ моему деду, офицеру гвардии, атаковать вместе с полсотней человек горстку мамелюков, которые все еще держались вокруг раненого предводителя. Мой дед повиновался: разбил мамелюков и привел их главаря Первому консулу. Но, когда он хотел вложить в ножны саблю, клинок ее оказался настолько изрублен дамасскими саблями мамелюков, что уже не входил в ножны. Мой дед далеко отшвырнул саблю и ножны, так как они стали ненужными. Это видел Бонапарт и отдал ему свою.
— Но, — сказал я. — На вашем месте я скорее предпочел бы иметь саблю моего деда, всю изрубленную, какой она была, чем саблю генерала аншефа, совершенно целую и невредимую, какой она сохранилась.
— Посмотрите напротив и вы ее там обнаружите. Первый консул ее подобрал, приказал сделать инкрустацию из бриллиантов на эфесе и переслал ее моей семье с надписью, которую вы можете прочитать на клинке.
Действительно, между двух окон, наполовину выдвинутый из ножен, куда он не мог больше войти, висел клинок, изрубленный и искривленный, с такой простой надписью:
«Сражение при Пирамидах 21 июля 1798».
В этот момент тот же слуга, который меня встречал и приходил объявить мне, что прибыл его молодой хозяин, вновь появился на пороге.
— Ваша Милость, — сказал он, обращаясь к Люсьену, — мадам де Франчи сообщает вам, что ужин подан.
— Очень хорошо, Гриффо, — ответил молодой человек, — скажите моей матери, что мы спускаемся.
Тут Он вышел из кабинета, одетый, как он и говорил, в костюм горца, который состоял из мягкого велюрового пиджака, коротких брюк и гетр. От его прежнего костюма остался только патронташ, который опоясывал его талию.
Он застал меня за рассматриванием двух карабинов, висящих один напротив другого, на каждом из них была дата, выгравированная на рукоятках:
«21 сентября 1819, одиннадцать утра».
— А эти карабины, — спросил я, — они тоже имеют историческую ценность?
— Да, — сказал он, — по крайней мере для нас. Один из них принадлежал моему отцу.
Он остановился.
— А другой? — спросил я.
— А другой, — сказал он, улыбаясь, — другой принадлежал моей матери. Но давайте спускаться, вы знаете, что нас уже ждут.
И, пройдя вперед, чтобы указывать дорогу, он сделал мне знак следовать за ним.
V
Признаюсь, я спускался, заинтригованный последней фразой Люсьена: «Этот карабин принадлежал моей матери».
Это заставило меня посмотреть на мадам де Франчи более внимательно, чем я это сделал при первой встрече.
Сын, войдя в столовую, почтительно поцеловал ей руку, и она приняла этот знак уважения с достоинством, королевы.
— Мама, простите, что я заставил вас ждать, — сказал Люсьен.
— Во всяком случае, это произошло по моей вине, мадам, — сказал я, склонившись в поклоне, — господин Люсьен рассказывал и показывал мне такие любопытные вещи, что из-за моих бесконечных расспросов был вынужден задержаться.
— Успокойтесь, — сказала она, — я только что спустилась, по, — продолжила она, обращаясь к сыну, — я торопилась тебя увидеть, чтобы расспросить о Луи.
— Ваш сын болен? — спросил я мадам де Франчи.
— Люсьен этого и опасается, — сказала она.
— Вы получили письмо от вашего брата? — спросил я.
— Нет, — сказал он, — и это-то меня и беспокоит.
— Но откуда вы знаете, что он болеет?
— Потому что последние дни мне самому было не по себе.
— Извините за бесконечные вопросы, но это не объясняет мне…
— Вы разве не знаете, что мы близнецы?
— Да, знаю, мой проводник сказал мне об этом.
— А вам неизвестно, что, когда мы родились, у нас были сросшиеся ребра?
— Нет, я не знал этого обстоятельства.
— Так вот, потребовался удар скальпеля, чтобы нас разделить, это привело к тому, что, даже когда мы вдали друг от друга, как сейчас, у меня впечатление, что у нас одна плоть, будь то в физическом или духовном смысле. Один из нас невольно чувствует то, что испытывает другой. А в эти дни без какой-либо причины я был печален, мрачен и угрюм. Я ощущал ужасную тоску: очевидно, мой брат переживает глубокое горе.
Я удивленно рассматривал этого молодого человека, который говорил такие странные вещи и, казалось, но сомневался в их достоверности. Его мать, впрочем, по-видимому, испытывала те же чувства.
Мадам де Франчи печально улыбнулась и сказала:
— Те, кого нет с нами, — в руках Господних. Главное, что ты уверен, что он жив.
— Если бы он был мертв, — спокойно сказал Люсьен, — я бы это знал.
— И ты бы, конечно, сказал мне об этом, мой мальчик?
— Да, сразу же, я вам это обещаю, мама.
— Хорошо… Извините, месье, — продолжила она, поворачиваясь в мою сторону, — что я не смогла сдержать перед вами свои материнские переживания: ведь дело не только в том, что Луи и Люсьен мои сыновья, но они ведь также последние в нашем роде… Присаживайтесь справа от меня… Люсьен, а ты садись вон там.