— А вы не забыли, что я вам рассказывал о видениях в нашей семье?
— Вы видели вашего брата? — воскликнул я.
— Да.
— Когда же?
— В ночь с шестнадцатого на семнадцатое.
— И он вам все сказал?
— Все.
— Он вам сказал, что он умер?
— Он мне сказал, что убит: мертвые не лгут.
— А он вам сказал, как это произошло?
— На дуэли.
— С кем?
— С господином де Шато-Рено.
— Не может быть! — воскликнул я. — Нет, вы узнали об этом каким-то другим путем!
— Вы думаете, что я расположен шутить?
— Извините! Но то, что вы говорите, в самом деле так необычно. И все, что происходит с вами и вашим братом, настолько выходит за рамки законов природы…
— … что вы не хотите в это верить, не так ли? Я понимаю! Но посмотрите, — сказал он и распахнул рубаху, показывая мне синюю отметину на коже над шестым правым ребром, — в это вы верите?
— Действительно, — воскликнул я, — именно на этом месте была рана у вашего брата.
— И пуля вышла вот здесь, не так ли?.. — продолжал Люсьен, показывая пальцем место над левым бедром.
— Это какое-то чудо! — воскликнул я.
— А теперь, — сказал он, — хотите я вам скажу, в котором часу он умер?
— Говорите!
— В девять часов десять минут.
— Послушайте, Люсьен, расскажите мне все по порядку: я ума не приложу, о чем вас спросить, чтобы услышать ваши невероятные ответы. Мне больше по душе связный рассказ.
XIX
Люсьен облокотился на кресло, пристально посмотрел на меня и продолжал:
— Да, Боже мой, все очень просто. В день, когда убили брата, я выехал верхом ранним утром, собираясь навестить наших пастухов в стороне Карбони. И вдруг, после того как я посмотрел на часы и убрал их в карман жилета, я получил такой сильный удар под ребро, что потерял сознание. Когда я вновь открыл глаза, то уже лежал на земле и меня поддерживал Орландини, поливавший мне водой лицо. Моя лошадь была в четырех шагах от меня, она стояла, повернув морду ко мне, раздувая ноздри и отфыркиваясь.
«Так что же с вами случилось?» — спросил Орландини.
«Боже, — ответил я, — да я и сам ничего не знаю. А вы не слышали выстрела?»
«Нет».
«Мне кажется, что мне сюда попала пуля».
И я показал ему место, где ощущал боль.
«Во-первых, — заметил он, — не было никакого выстрела ни из ружья, ни из пистолета, а во-вторых, у вас нет дырки на сюртуке».
«Значит, — ответил я, — это убили моего брата».
«А, это другое дело», — ответил он.
Я расстегнул сюртук и нашел отметину, которую только что вам показал, она поначалу была свежей и казалась кровоточащей.
На какое-то мгновение я потерял контроль над собой, настолько был сломлен этой двойной болью: физической и моральной. Я хотел вернуться в Соллакаро, но подумал о матери: она ждала меня лишь к ужину, надо было как-то объяснить причину возвращения, а мне ей нечего было сказать.
С другой стороны, я не хотел, будучи не совсем уверенным, объявлять ей о смерти брата.
Я продолжил свой путь и вернулся домой лишь в шесть часов вечера.
Моя бедная мать встретила меня как обычно; было очевидно, что она ни о чем не догадывается.
Сразу после ужина я пошел в свою комнату. Когда я проходил по коридору (вы помните его, разумеется), ветер задул свечу.
Я хотел спуститься, чтобы вновь ее зажечь, когда вдруг заметил сквозь дверные щели свет в комнате брата.
И я подумал: Гриффо, должно быть, что-то делал в этой комнате и забыл унести лампу.
Я толкнул дверь: восковая свеча горела около кровати брата, а на кровати голый и окровавленный лежал мой брат.
Признаюсь, минуту я стоял, застыв от ужаса, потом подошел к нему.
Потом я дотронулся до него… Он уже был холодным.
Он получил сквозную рану именно в том месте, где я почувствовал удар, и несколько капель крови стекали с лиловых краев раны.
Для меня стало ясно, что мой брат убит.
Я упал на колени, склонил голову у кровати и, закрыв глаза, прочитал молитву.
Когда я их вновь открыл, то увидел, что нахожусь в полной темноте, свеча погасла, а видение исчезло.
Ощупав кровать, я убедился, что она была пуста.
Признаюсь, я считаю себя не трусливее других, но, когда я на ощупь выходил из комнаты, у меня волосы стояли дыбом, а по лицу струился пот.
Мне пришлось спуститься, чтобы взять другую свечу. Мать, увидев меня, вскрикнула.
— Что с тобой? — спросила она. — И почему ты такой бледный?