Меня удивило, что все шли молча, без причитаний и плача — так принято провожать в последний путь старого человека. А ведь, судя по платью покойницы, хоронили молодую. Я слышала, как Камила спросила шепотом: «Невесту хороните?» — и как пожилая женщина ответила ей, тоже шепотом:
— Нет, это наша Патимат-ака[43]. Она просила, чтобы ее предали земле в таком наряде.
Похоронной процессии, казалось, не будет конца. «Пожалуй, здесь слишком много народу для одного аула, — подумала я. — Видно, сильно почитали эту Патимат не только в родном, но и в других, соседних аулах». И желание узнать судьбу этой женщины так овладело мною, что я, забыв о телеграмме, краснея от стыда за свое неуместное вторжение в чужую жизнь, уже вглядывалась в лица женщин, отыскивая среди них самую словоохотливую.
ПАТИМАТ-АКА
Уже два раза она вставала и выходила на крыльцо: искала в небе признаки наступающего рассвета и, не найдя их, снова ложилась в постель.
— Что, опять на тебя капает дождь с чужой крыши? — сердито проворчал муж, рассерженный, что его разбудили.
— Думала, уже светает, — виновато оправдывалась она. — Обидно, полжизни уходит на сон. И почему у нас в горах такие длинные ночи?
— Ничего себе длинные! Не успеешь закрыть глаза, как уже пора вставать, — пробурчал Зубаир.
— Тебе бы только спать…
— Это мне бы только спать? Да я всю жизнь поднимался с первыми петухами.
— Знаешь, Зубаир, — поспешила она перевести разговор, — я сегодня в поле обратила внимание на дочь Махмуда. Совсем зрелая девушка, а, говорят, ни за кого не засватана.
— Так вот почему тебе не спится! Ничего, для каждой папахи найдется голова.
— Знаешь, Зубаир, что я подумала: ей очень подойдет Курбан, сын Магомеда. Такой горячий парень. Я заметила: когда покрывали крышей колхозную ферму, он работал за троих.
— А тебе так и не терпится надеть уздечку на бедного парня…
— Как ты думаешь, Зубаир, получится у них?
— Ну раз ты взялась… теперь хоть слюной клей, все равно выйдет крепостная стена, — заверил он.
Пока они разговаривали, незаметно наступило утро. Патимат встала, зажгла лампу, надела новое платье, синее в белый горошек, набросила на плечи черный с яркими цветами кашемировый платок. Из глубины зеркала на нее смотрела высокая, стройная женщина со строгим смуглым лицом. Она взяла в руки медный, до блеска начищенный кувшин и еще немного повертелась перед зеркалом, словно примеряя кувшин к платью. Убедившись, что и кувшин и платье ей идут, она довольно улыбнулась и вышла. Недаром про нее говорили в ауле, что она плывет, как куропатка.
Злые языки утверждали даже, будто бы она надевает на колени какую-то резину, которая сдерживает движение и делает походку плавной. Но мало ли что придет в голову завистникам? Вряд ли она стала бы прибегать к таким ухищрениям в свои девяносто лет.
Патимат остановилась, полной грудью вдохнула прохладный воздух и сказала: «Алхамдулилах, спасибо моей судьбе за то, что она подарила мне еще один рассвет, что я здорова, что иду разбудить спящий родник, спасибо за то, что я еще слышу шум реки, вижу блеск воды».
Хотя в аул этот давно, еще до войны, была проведена вода, Патимат не признавала водопровода. Что это за вода, которая целых пять километров течет по трубам, прежде чем попасть в ее кувшин? Разве в ней сохранится свежесть вековых снегов, прикосновение солнечных лучей?.. Да и вообще, стоит ли наряжаться ради того, чтобы пройти три шага от дома до водопровода? Разве успеешь встретить кого-нибудь на таком маленьком пути? То ли дело тропинка к роднику, протоптанная еще нашими прабабушками. Извилистая и крутая, то молодо взбегающая вверх, то осторожно сползающая вниз.
О, если бы эта тропинка могла заговорить, сколько бы она поведала легенд и тайн. Она рассказала бы о том, как с таким же медным кувшином, вспыхивающим на солнце золотом, бежала по этой тропинке девочка Патимат восемь десятилетий назад…
…Отец Патимат был такого маленького роста, что, когда они шли рядом, издалека казался ее братом. Одна его нога была короче другой. Но, несмотря на хромоту, ходил он быстрее любого здорового джигита. Работал он чабаном у богатого барановода в соседнем ауле.
Но однажды ночью его привезли домой на черной бурке: его разодрали волки в горах. С тех пор мать одна растила троих сирот, старшей из которых была Патимат. Как-то ночью она разбудила Патимат и сказала: «Дочь моя, сперва у меня болел зуб, потом ухо, затем боль перешла в глаза, теперь уже вся голова раскалывается. Сбегай за Абдулой — пусть придет со своими щипцами».