В то тревожное, неустоявшееся время, когда завоевания Октябрьской революции еще только-только пришли в горы Дагестана, когда сознание людей еще было затемнено слепыми поверьями недавнего прошлого, в аулах по старинке продолжали считать, что болезнь — это салам от самого аллаха. Если человек долго не болеет, значит, всевышний лишает его земных наказаний, чтобы наказать там, на небесах.
Дня через два-три Абакар появился на годекане.
— Асаламалейкум!
— Ваалейкумсалам! — ответили ему бывший партизан Максуд и колхозный бухгалтер Исмаил.
Остальные старики промолчали и как-то косо посмотрели на него. Никто не уступил ему места и не подал руки. Когда он хотел сесть, все отвернулись.
— Что случилось? — спросил удивленный Абакар. — Или я сделал что-нибудь такое, что противоречит чести горца? Может быть, я струсил в бою? Тринадцать ран «украшают» мою грудь и ни одна — спину. Может быть, я присвоил то, что принадлежит сиротам?
— Зачем так говоришь, Абакар? Пусть такого дня никогда не придется нам пережить, — отвечал Максуд.
— В чем же тогда дело? Неужели я недостоин ответного приветствия, камня на годекане и руки, протянутой мне горцем?
— Это они боятся заразиться от тебя болезнью иноверки, — засмеялся старый Нурулаг. — Говорят, русская тебя и всю твою семью намазала свиным салом.
— Ах вот в чем корень зла, — засмеялся и Абакар. — Не знаю, свиной или собачьей мазью она меня намазала, но только адские муки, что я терпел до сих пор, как рукой сняло. И дети мои, и внуки мои спят спокойно. А жена прямо-таки молится на свою исцелительницу. Даже если в этом ауле ни один человек не станет говорить мне ни «асаламалейкум», ни «ваалейкумсалам», то все равно, если заболею, сам попрошу у нее этот дарман.
— Может быть, ты и аллаху молиться перестанешь? Ведь эта русская, со стрижеными волосами, не молится, — хихикнул Нурулаг.
— А это, Нурулаг, мое дело. Я не пойду в твою могилу, а ты в мою, — с достоинством отвечал Абакар.
— Что же тут плохого, Нурулаг, если человек излечился от болезни? Ты разве не знаешь, скольких спасла эта маленькая русская? — заступился за Абакара Максуд.
— Хоть она и маленькая, но зато на ее помощницу работает целая сотня шайтанов, — захохотал Нурулаг.
— Какие шайтаны?! — возмутился Максуд. — Разве ты их видел? Или я их видел? Или он видел? Протри-ка ты лучше глаза, Нурулаг, посмотри на новую жизнь. За нее мы немало крови пролили. Никто не в силах остановить разлившуюся реку. Она все равно снесет все преграды, которые мешают ее течению.
После этого спора, из которого выяснилось, что даже в годекан проникли разногласия и сам старейшина рода Абакар признал чудодейственную мазь, мужчины с некоторым доверием стали относиться к Анне и Макружат. В тот же вечер прямо с годекана, правда, дождавшись наступления темноты, к медпункту пришел первый добровольный посетитель. Это был чабан Омар. Он показал Анне до крови расчесанные руки и попросил мази. Уходя, он отозвал в сторону Макружат и сказал виновато:
— Сестра Макружат, прошу тебя никому не говори, что я был здесь и взял у тебя этот дарман.
— Струсил, — упрекнула его Макружат. — Наоборот, когда у тебя все пройдет, ты должен всем рассказать, как целебна эта мазь.
И надо же, чтобы в то самое время, когда Анне и Макружат удалось завоевать некоторый авторитет среди аульчан, произошло событие, которое разом разрушило то, что они с таким трудом воздвигли. Одна неудача — и все рухнуло.
Случилось это так. Жена того самого Омара, который по своей воле пришел в медпункт за мазью от чесотки, прибежала к Макружат ночью тайком и сообщила им, что умирает от родов невестка Нурулага, того, который недавно так ополчился на Абакара.
Родился мальчик, а мать вот уже вторые сутки в горячке.
Макружат, уже говорившая по-русски, объяснила Анне, в чем дело.
Нужно сказать, что этот женский вопрос был самым трудным для Анны и Макружат. Ни одна женщина в ауле не хотела звать санитарку принимать роды, о том же, чтобы самой прийти в медпункт или, не дай аллах, лечь в больницу, не могло быть и речи. Рожали с помощью бабки на рваном одеяле или матрасе, куда бросали охапку сена. Женщина не смела кричать, потому что считалось позором, если мужчина услышит ее крик. Если роженица умирала от заражения крови, говорили, что смерть ее священна, как и ребенок, оставшийся в живых, все грехи ей отпущены и она сразу попала в рай.
Так на охапке сена или соломы входил в жизнь новый человек, И случалось, если из него вырастал мужчина недостойный, женщины вздыхали, глядя ему вслед: «Жаль, что, рожая тебя, испортили столько сена. Им можно было бы хоть раз накормить быка или коня».