— Как — без разницы?.. А поглядишь им вслед! — ядовито ухмылялась старуха.
Она никак не уходила. Она, мол, и прибраться здесь может. Ежели, конечно, надо...
Петр Петрович потрогал больное плечо. Сказал:
— Ладно, старая, угомонись. Не цицеронь. Не трещи... Или ты сюда погреться пришла?
— Хочешь — везде уберу. А хочешь — как гостья! — живо откликнулась она. Она, мол, и беседовать может. Не только же пол мести!
Петр Петрович устало прикрыл глаза.
— Грейся пока что.
Но тут же махнул рукой, слыша ее спешно приближающиеся шаги:
— Нет-нет. На расстоянии... Пшла вон, старая. В угол. В угол!.. Обрадовалась!
Каким-то новым и тихим (для его слуха) голосом она теперь шепелявила. Ласково так шипела из угла — а что, мол? Ты, мол, старичок ишо крепкий... ишо неплохой.
И думалось, не дурачится ли она? — все эти ишо... ежели... как бы нарочито. Как бы в легкую насмешку.
И только-только Петр Петрович сам себе вслух произнес:
— Чай-чаек...
Как тут же:
— Да! Да!.. А разве ж мы без чая! А как же это возможно, поутру без чая? — мигом подхватилась Михеевна, опять же весело и глумливо прихмыкнув.
Петр Петрович с трудом выбрался из постели. Голова кружилась.
— Давай, давай! Чай-чаек! — веселилась старуха. — Клюнула рыбка!
Заваривая чай (активна одна рука, движения замедленные), Петр Петрович со стариковской солидностью рассуждал:
— Крепкое нам с тобой, старая, с утреца уже не пить... Наш напиток с утра теперь чай... Чай-чаек.
— Верно!
— Мы, старая, по сути — одно.
— Одно говно, — поддакнула она, продолжая веселиться.
За чаем Михеевна бойко рассказывала, что сегодня надо хоронить умершего позавчера электрика, родич Пыжовых — а ей забота!.. А вот не хочет ли... не схочет ли и Петр Петрович поучаствовать. Наро-ооду будет! Могилку подберем отменную, крест уже есть хороший... И даже трое певчих...
Ей, сам увидишь, особо поднесут. И стопарик водки, и закусить... Михеевна — главный человек!
— Чем же ты главная?
— А яму рыть?
Или вдруг сбегать за оформлением туда-сюда. Подсуетиться... То да се. Старую, но крепкую Михеевну всегда готовы задействовать. Не только в поселке. Иногда, бывает, родственники и в Малаховку ее позовут, если кому срочно.
— Что ж мужики не выроют яму? Это ж мужское дело!
Она только махнула рукой — а-а, мол, эти мужики!
А как ей, старухе, дают рыть канавки... И непременно выкосить вокруг траву. Вот изрядная работенка! Она, Аннета Михеевна, по всему поселку теперь косит.
— Кошу-уу!.. И на взгорочках кошу. И свальной ряд ровно веду.
Петр Петрович слушал ее трескотню, с трудом допуская мысль, что старуха целилась к нему в постель... Или он бредил?.. Хозяюшка. Бр-ррр...
Сказал, выпроваживая ее:
— Ладно, ладно, старая. Иди трудись!
Оставшись один, Петр Петрович несколько раз хмыкнул. И даже развел руками... Его потрясла старуха.
— С косой... Бля хромая. Надо же!.. Еще и косит.
Аня и муж уехали назавтра после обеда — в пятом часу. Ворота открыли — и ворота заперли. Они отправились в путь, а Петр Петрович, стоя на дороге, смотрел их машине вслед. Что он еще мог!
Пыль осела...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ему пришлось посторониться с дороги... Как их много! Двумя, тремя машинами. Уезжали дачники, что у Сидоренковых.
Пьяно, шумно кричали они всякий вздор Петру Петровичу. Выставили из машины головы, руки. Таращили глаза!.. Прощались, надо думать, не с ним, а с дачным летом!.. Он даже не разобрал за ревом моторов их дурацких выкриков.
Тишина, что случается в одиночестве на осенней дороге — особая тишина. Ее можно хотеть и ждать... Но пока что тишина для него не получалась. Слева, в Таськиной даче, опять крики... Разборка... Петр Петрович шел мимо, стараясь не повернуть туда головы: все в поселке (и он тоже) знали эти безобразные и шумные Таськины сцены.
— Цветы? На что мне твои цветы! — орала Таська своему сожителю. (Стоя в дверях... Значит, его уже не пустит.)
— Тася...
— Цветы, мудило, настричь в любой даче можно! А поесть? а выпить принес?!
Вопила, как укушенная... А вот нынешний ее сожитель оправдывался и вообще был на удивление тих и покладист. Хотя и с мощными татуировками на обеих руках.
Он только и умолял ее дать ему войти — вернее, вползти на коленках.
— А вот нет тебе и нет, козелок. Не дам! А где принос?.. Чего, чего руками разводишь!
Тот блеял:
— Тася... Тася...
— Вали отсюда! — И Таська толканула его в его тощие ребра.