Старуха же, развернув в его сторону ночник, смело его разглядывала:
— Полно-оочник. Видать, нравлюсь тебе — а?
Осклабилась:
— Ну, ладно, ладно. Иди, иди сюда. Больно ты настойчивый.
Петру Петровичу было, однако, совсем не смешно. Не до ерничества было... Он схватил со стола принесенные Ане цветы — он не желал оставить старухе.
Уходя, все-таки спросил (для отвода глаз):
— Чья ж дача?
Старуха охотно пояснила — ошибся, ошибся! Здесь дача Костровцевых. Но самих Костровцевых нынче нет.
— Нынче они в городе.
— С чего ты в их постель забралась? — спросил Алабин, сердце его екнуло.
— А мягкая. Хочешь, сядь-ка спробуй... Мя-агкая!
Старуха зевнула:
— Не заругают... Завтра уже всё... Завтра они, может, и вовсе уезжают. Так сказали.
— На юг?
— На юг... А я сторож. Дача-то новая, с мебелями. И пограбить запросто могут. Ты-то не затем ли самым пришел? — Это она так веселилась — смеялась, видя, что ночной гость уже шагнул к дверям.
Петр Петрович уходил, она кричала вслед:
— Куда ж ты, сокол?.. И цветики унес. Аль не мне приносил?
Карга! Мать ее! — бранился Петр Петрович с нешуточной уже озленностью.
Возвращался во тьме не глядя. Оступался... Вдруг упал. Спотыкался о корни, там и тут вспучившие траву.
А горечь! Горечь душила... Аня... Ее трепетное лицо! Уедет. Это надолго... Жизни-то осталось ему, Алабину, всего ерунда. Самый край... — мучая себя, думал старик.
Среди дня Петр Петрович счел нужным завернуть к старой карге. Найти нетрудно: поглядывай через рябь штакетника, и где-нибудь на нее наткнешься... На той даче или на другой.
— Привет, старая. — И Петр Петрович завел для начала самый ненавистный ему дачный разговор — о погоде.
Но как раз погожие нынче деньки Аннету Михеевну на старушечье пробалтывание очень даже вдохновили.
Да, да, да, уезжают... Вчера Аня и ее муж ездили вместе в Москву — похоже, что за билетами.
— И вернулись.
— Велели приглядывать?
— И прибрать, и приглядывать. Чтоб порядок... Хе-хе-хе... А что ж мне — плохо, что ли? Я, если так поглядеть, здесь полная хозяйка. Люди приезжают-уезжают, живут-умирают, а я остаюсь!
Старуха продолжала свое и уже не могла остановиться — с Михеевной, мол, все ладят. Аннета Михеевна, мол, всюду и везде!.. Иль не знал?
Петр Петрович кивнул: знал он, знал!.. Ну, разговорилась!
— Михеевна всегда при деле... Подрезать ветки в саду... Колодец почистить. Всему, заметь, сама выучилась... Травку выкосить, косой раз-раз — и готово.
— Неужели косишь?
— Кошу... Михеевна все может. Вот только курить никак не научусь! А то бы мне с папироской как хорошо! — Она хохотнула.
Петр Петрович слушал ее болтовню, с трудом допуская мысль, что эта самая старуха едва не попалась ему в постели. Едва не отдрючил старую козу!.. Однако не казалось ни смешным, ни гротескным. (Своя незадача гротеском не кажется.) И опять же эта вдруг зачастившая к Петру Петровичу мысль — мол, недалек, недалек край жизни!
Живешь и живешь. Бегаешь... Ищешь себе какую-нибудь Михеевну с подсказкой. И Михеевна тут как тут. Хозяйка... Ан глядь — не сама ли это смерть к тебе уже подоспела? — в таком вот гротескном, костлявеньком виде!
Петр Петрович произнес: бр-ррр... — и даже потряс головой, отгоняя навязчивый образ старой хозяйки.
...Аню он увидел за их дачным забором — в саду.... Одна. Муж Антон в гараже что-то насвистывал. Ковырялся (судя по звукам) в машине... Он же у нас трудоголик. Увлекающийся такой!
— Добрый день! — крикнул Петр Петрович через калитку.
Аня выглядывала на дереве посиневшую сливу. А что выглядывать, вся, вся спелая!.. Едут на юг. Уж там-то спелой сливы им будет навалом. Аня будет загорать... У моря... В купальнике! — подумал Петр Петрович с придыханием. И сглотнул слюну.
— Добрый день! — крикнул он еще раз.
Как-никак, старый Алабин был в отглаженных брюках и в белоснежной рубашке под легким свитером.
Аня поздоровалась... Лицо спокойно.
Именно! Ее лицо не было так уж скорбно. Ну, наконец-то... Ага! Она кормила собачонку. Лицо ее даже посветлело... Вот так-то!.. Протягивала собачонке куски, а сама склонила голову. Эта ее шея... Этот ее изгиб!
А собачонка знай прыгала... Приблудная. (Других дачников Петр Петрович за такие дела осуждал.) Приласкивают собаку, а потом съезжают. Брошенная, тоскующая собачонка ходит и всю осень заглядывает в глаза Петру Петровичу — больше-то некому.
Но если билеты уже куплены... Значило ли это, что Аня и ее трудоголик Антон уедут завтра-послезавтра?