— Это шиз так устроен... Все про тебя и говорят: чистый шиз!
Алабин был еще плох, болен, но продолжал с ней пререкаться:
— Убирайся, старая.
— Шиз.
Упрямство старого мудака ее раздражало. Она ему слово — а он, мол, ей два!
— Нет чтоб помолчать мужику да с женщиной посоглашаться, — вдруг зашептала ему она. — Помолчи... А еще лучше, ты покайся! Да, да, повинись, что шлялся ночами... что на пулю нарвался, когда войны нет... что бродил под луной шиз шизом!
Она подсела ближе.
— Ты мне, мне! — жарко повторяла она ему в самое ухо. — Мне, старой и заботливой, повинись!
Он не выдержал:
— Пшла вон!
Но едва он ее оттолкнул, она ударила его по лицу. Раз. Другой... Петр Петрович среагировал не сразу. (Он даже подумал, что эти штучки знает! Знакомая бабья технология...) Бьет, чтобы после пожалеть его и приласкать... Чтобы после подметать в его углах.
Однако следующий ее удар оказался нестерпим — в переносицу... Затем вдруг в глаз!
Чудовищная старуха в злобе била его. Чего ей надо?.. Собравшись (и расслабив больное плечо), он двинул локтем под самое ей дыхание — в диафрагму... Охнула. Зашипела... Но, прежде чем отвалить в сторону, нашла-таки в старом Алабине самое больное.
Залезла ему в рану двумя пальцами. И так дернула на себя, что старикан потерял сознание.
Ночь была как темный провал.
Вкрадчивый старушечий шепот... И шорохи. Михеевна мела веником. Петра Петровича уже не удивило. Вот только руки ее. На фоне серенького окна старая карга подметала словно бы на ощупь... И словно бы плыла по воде, подгребая костлявыми руками.
— Что?.. Что гримасничаешь? — спросила старуха.
— Болит.
Подобралась к лежащему в постели Петру Петровичу совсем близко. Опять же как бы с заботой.
— Чего тебе? — спросил он.
Оказывается, она пришла сказать, что Аня и ее муж уезжают-таки на юг. Уже завтра. После обеда, в четыре — в пять уедут... Мол, обещала Петра Петровича предупредить и слово держит.
— Ладно, ладно! Шустра задним числом! — прикрикнул Петр Петрович. Он и без нее знал про юг. — А в каком часу, мне без разницы!
— Как — без разницы?.. А поглядишь им вслед! — ядовито ухмылялась старуха.
Она никак не уходила. Она, мол, и прибраться здесь может. Ежели, конечно, надо...
Петр Петрович потрогал больное плечо. Сказал:
— Ладно, старая, угомонись. Не цицеронь. Не трещи... Или ты сюда погреться пришла?
— Хочешь — везде уберу. А хочешь — как гостья! — живо откликнулась она. Она, мол, и беседовать может. Не только же пол мести!
Петр Петрович устало прикрыл глаза.
— Грейся пока что.
Но тут же махнул рукой, слыша ее спешно приближающиеся шаги:
— Нет-нет. На расстоянии... Пшла вон, старая. В угол. В угол!.. Обрадовалась!
Каким-то новым и тихим (для его слуха) голосом она теперь шепелявила. Ласково так шипела из угла — а что, мол? Ты, мол, старичок ишо крепкий... ишо неплохой.
И думалось, не дурачится ли она? — все эти ишо... ежели... как бы нарочито. Как бы в легкую насмешку.
И только-только Петр Петрович сам себе вслух произнес:
— Чай-чаек...
Как тут же:
— Да! Да!.. А разве ж мы без чая! А как же это возможно, поутру без чая? — мигом подхватилась Михеевна, опять же весело и глумливо прихмыкнув.
Петр Петрович с трудом выбрался из постели. Голова кружилась.
— Давай, давай! Чай-чаек! — веселилась старуха. — Клюнула рыбка!
Заваривая чай (активна одна рука, движения замедленные), Петр Петрович со стариковской солидностью рассуждал:
— Крепкое нам с тобой, старая, с утреца уже не пить... Наш напиток с утра теперь чай... Чай-чаек.
— Верно!
— Мы, старая, по сути — одно.
— Одно говно, — поддакнула она, продолжая веселиться.
За чаем Михеевна бойко рассказывала, что сегодня надо хоронить умершего позавчера электрика, родич Пыжовых — а ей забота!.. А вот не хочет ли... не схочет ли и Петр Петрович поучаствовать. Наро-ооду будет! Могилку подберем отменную, крест уже есть хороший... И даже трое певчих...
Ей, сам увидишь, особо поднесут. И стопарик водки, и закусить... Михеевна — главный человек!
— Чем же ты главная?
— А яму рыть?
Или вдруг сбегать за оформлением туда-сюда. Подсуетиться... То да се. Старую, но крепкую Михеевну всегда готовы задействовать. Не только в поселке. Иногда, бывает, родственники и в Малаховку ее позовут, если кому срочно.
— Что ж мужики не выроют яму? Это ж мужское дело!
Она только махнула рукой — а-а, мол, эти мужики!
А как ей, старухе, дают рыть канавки... И непременно выкосить вокруг траву. Вот изрядная работенка! Она, Аннета Михеевна, по всему поселку теперь косит.
— Кошу-уу!.. И на взгорочках кошу. И свальной ряд ровно веду.
Петр Петрович слушал ее трескотню, с трудом допуская мысль, что старуха целилась к нему в постель... Или он бредил?.. Хозяюшка. Бр-ррр...
Сказал, выпроваживая ее:
— Ладно, ладно, старая. Иди трудись!
Оставшись один, Петр Петрович несколько раз хмыкнул. И даже развел руками... Его потрясла старуха.
— С косой... Бля хромая. Надо же!.. Еще и косит.
Аня и муж уехали назавтра после обеда — в пятом часу. Ворота открыли — и ворота заперли. Они отправились в путь, а Петр Петрович, стоя на дороге, смотрел их машине вслед. Что он еще мог!
Пыль осела...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ему пришлось посторониться с дороги... Как их много! Двумя, тремя машинами. Уезжали дачники, что у Сидоренковых.
Пьяно, шумно кричали они всякий вздор Петру Петровичу. Выставили из машины головы, руки. Таращили глаза!.. Прощались, надо думать, не с ним, а с дачным летом!.. Он даже не разобрал за ревом моторов их дурацких выкриков.
Тишина, что случается в одиночестве на осенней дороге — особая тишина. Ее можно хотеть и ждать... Но пока что тишина для него не получалась. Слева, в Таськиной даче, опять крики... Разборка... Петр Петрович шел мимо, стараясь не повернуть туда головы: все в поселке (и он тоже) знали эти безобразные и шумные Таськины сцены.
— Цветы? На что мне твои цветы! — орала Таська своему сожителю. (Стоя в дверях... Значит, его уже не пустит.)
— Тася...
— Цветы, мудило, настричь в любой даче можно! А поесть? а выпить принес?!
Вопила, как укушенная... А вот нынешний ее сожитель оправдывался и вообще был на удивление тих и покладист. Хотя и с мощными татуировками на обеих руках.
Он только и умолял ее дать ему войти — вернее, вползти на коленках.
— А вот нет тебе и нет, козелок. Не дам! А где принос?.. Чего, чего руками разводишь!
Тот блеял:
— Тася... Тася...
— Вали отсюда! — И Таська толканула его в его тощие ребра.
Ручищи!.. 25 — 27 лет. Очень сильна, когда толкает. Петр Петрович это тоже хорошо знал. Он все-таки оглянулся.
Уже вытолкала. Запросто!.. Татуированный тихоня сидел на пеньке у самой калитки. И даже не закурил. Курить, видно, в карманах не нашлось... Подпер головушку рукой.
Еще посидит, покукует, бедолага... И потопает назад к электричке.
Пьянчужку Таську Петр Петрович навещал в позапрошлом году, и уже при первых свиданиях она отпугнула его вульгарностью и фантастической непредсказуемостью. И сейчас ее непохмеленные вопли казались ему особенно безобразны... После утраты Ани.
Это все равно как если бы Петру Петровичу прямо здесь, на дороге, попытались всучить выхлопные газы отъезжающего грузовика взамен синевы неба. Сердце у старика ныло не переставая. Нет и нет!.. Кто угодно. Только не Таська...
Петр Петрович свернул с дороги к речушке... Лишь бы уйти... Он не хотел людей. Он шел негустым лесом. Натыкался, трогал стволы деревьев... И, переживая утрату Ани, негромко, сам себе мычал: