- Итак, известное событие с вами произошло... какого числа тысяча девятьсот восемьдесят второго года от гипотетического Рождества Христова?
Эх, сам ты гипотетический - сомнительная личность, подумала Юля. Он смотрит на меня так, словно у меня взгляд антисоветский, дыхание антисоветское и каждое движение антисоветское.
Дрожь лица перекинулась у него на голосовые связки, и он завизжал:
- Сука! Ты будешь отвечать резко, четко, без заминки?! - и он поводил кулаком возле ее подбородка, а потом схватился за сигарету.
Юлю никогда никто не называл сукой до этого мига, даже Сергей во время подпитий максимум, что мог сказать, это: "Я вам всем покажу!"
"Господи, подскажи, как спастись!" - испуганно бормотала она.
В это время кэгэбэшник, показывая, как его расстроила подлая фанатичка, щелкнул газовой зажигалкой, чтобы закурить. Вдруг высунулся длиннущий язык пламени и одним махом слизнул у мучителя ее сперва и ресницы, и брови, потом перекинулся на волосы. Запахло так, как у них на Стахановской осенью, когда резали и опаливали свиней. У Юли был пиджак на локте - еще ничего не поняв, она бросила его своему мучителю. А он сразу закутался и выбежал вслепую, вытянув руки и громко мыча от того, что припекло. Юля слышала из коридора его громкие заикания:
- Это все она, он-на! В-вс-се она...
У нее ручеек потек по спине между лопатками. Она, конечно, слышала, как здесь пытают! Что делать? И вдруг в запредельной тишине здания стали слышны какие-то нормальные слова:
- Она - зажигалка - сама...
- Валера, я так за тебя испугался!
- Слишком с-сильно я крутанул просто.
- "Скорую" вызвать?
- "Скорую" не нужно - глаз видит.
- А что болит?
- Просто ожог на лбу...
Комплексы комплексами, а где-то они кончаются. "Я вам всем покажу!", а как прихватило, так заговорили человеческими голосами, и потрясены, и сочувствуют, и готовы помочь. Ну, а с другой стороны, даже шакалы в стае не едят ослабевшего товарища... Получается, что выход один: ушибленных, закомплексованных должно быть меньше, а значит - меньше КГБ... Спецслужбы должны занять свое рабочее место - ловить шпионов, маньяков, и тогда их будут уважать.
Юля заметила, что она бессознательно приняла позу жертвы: голова набок, позвоночник согнут. Надо бы выпрямиться! Но она не смогла этого сделать тело не слушалось, замерло словно. И за какую часть ущипнуть себя, чтоб тело задвигалось?
В этот миг вошел третий - с веселым животом. Было ему лет пятьдесят: лицо-то уже книзу стекает, как бы к земле, наверху - в глазах и на лбу остатки усилий к пониманию. Он воздел руки:
- Ну, обжигающая и испепеляющая! - и изобразил веселыми короткопалыми руками, будто он возносит чашу с чем-то пузырящимся, радостным, золотым. Все будет хорошо.
И он ей поведал, что КГБ, конечно, бывает всякое, но для нее, Юли, оно нашло дядю в ФРГ. С каждым его ласковым словом весь мир вокруг все более и более вылизывался страхом, и тогда она решила гоношиться:
- КГБ - не оно, а он!
Тут молитва, задержанная мерзким страхом, пробилась сквозь эти липкие комки и заструилась опять по кругу: "Царю Небесный", "Верую", "Достойно есть", и снова "Царю Небесный"...
Он посмотрел на нее и сказал:
- Этим настроем вы мешаете нашему... вы не помогаете мне спасти вас!
Юля вдруг ясно увидела всю его внутренность, но не тело, а другую. С виду-то все как у людей: две руки, две ноги, мысли - мечты о курорте, и как ему хорошо, что в нем все привычно стекленеет во время спецбеседы. И все же Юля видела, что под толстым фиолетовым стеклом душа его бьется, разевает рот в удушье и хочет очередным толчком, самым последним, передать, что она есть.
Река пота на спине была у Юли такая: уносила силы в землю. "Для того Ты меня послал обратно, чтобы... сейчас так?"
- Ваш дядя - Ганс Лукоянофф - сейчас очень богат!
- Я не поеду в Германию, - сипло сказала Юля. - У меня здесь родные могилы.
Он секунду думал над ее очередной хитростью, потом сказал:
- Денег даст вам, по крайней мере, и вы переедете, куда хотите.
- У меня подруга в Москве.
- Вот, туда и поезжайте! А то тут вас все знают, безобразные слухи. Они и нас огорчают, мы вынуждены вас огорчать. А кому это надо?!
- Но в Москве еще больше вас... - она язык чуть не перекусила пополам, чтоб не сказать такое, после чего она уже никогда отсюда не выйдет,- таких вот работников (неловко закончила, но в рамках внешней приличности).
- Я вас понял. Завтра сидите дома. Мы вам обеспечим встречу с дядей. Он плохо говорит по-русски, с ним будет переводчик...
Э-э, дядюшка-то, наверное, подменный, мой уехал в четырнадцать, так он не может забыть материнский язык.
Но мы-то знаем, что дядя оказался настоящим: он - копия Юлиного отца, Петра Борисовича. На секунду она даже подумала: уж сходить с ума, так сходить, может, его загримировали. Поэтому она так почти взасос его целовала (то в одну щеку, то в другую) - проверяла, нет ли косметики, тонального крема какого-нибудь. А дядя Ганс (Иван) в свою очередь говорил: "Я радый... Арсик - ксерокс моего внука... Антон!" Переводчик откровенно скучал: видел, что дело рассасывается, наверняка ему будет премия, а эта хитрожопая дура уедет в Москву для головной боли тамошних коллег... купит дом в Подмосковье, все равно...
* * *
Казалось бы, Юля сама видела, что ее родители живы там, наверху, зачем трястись над этими могилами! Но на самом деле они стали ей еще дороже - как врата, через которые они ушли туда.
Юля и Арсик пришли на кладбище перед самым отъездом из Перми - билеты были уже в кармане, чемоданы сданы в камеру хранения. Они собирались обложить дерном провалившиеся места на могилах, покрасить заново оградку. Они уже привыкли выделять топтунов из пейзажа. Для Юли фигура топтуна, ничем не отличавшаяся от других, словно была обведена фломастером. Впрочем, те и не особенно скрывались...
- Расскажи еще, как дедушка на цыпочках ходил, - попросил Арсик.
- Утром, чтоб не разбудить меня и маму, твою бабушку, он без тапок, на цыпочках, выходил во двор кормить поросенка...
Ветер водил за нос принесенными издалека непонятными запахами. Память тускнеет - о, если бы она была такой же яркой, как у святых, которые каждую секунду помнят о высших мирах! Юля многое забыла из того возлетания из морга, но понимала ясно: с тех пор она стала еще больше любить эту хрупкую, земную, незадачливую жизнь, которая по сравнению с той, вечной, была такой больной и щемящей.
- А Варя хороший дом нашла для нас? - спрашивал в который раз сын.
- Варя плохого нам не сделает, ты же знаешь, Арсик!
Целый год ушел на телефонные переговоры с подругой, наконец она присмотрела им домик в Клязьме: две комнаты и кухня. На невидимом воздушном круге Юля вернулась к своему топтуну. Очень у него был довольный вид - как у земледельца, который вспахал хорошо свое поле. Ей было открыто, что он с удовольствием занимался своей работой: видимо, какая-то склонность к подглядыванию врожденная. Но мало ли какие у всех склонности кишат. Один говорит: "Я не виноват, что меня тянет к рюмочке, к умничке", другой "голубой", третий - воровливый. Раньше люди рассуждали проще, видимо это испытание, которое свыше, и, пожалуй, временами они чувствовали азарт: "Эх, сейчас схлестнусь с рогатым, я ему не сдамся!" А сейчас все больше заботятся о сохранении своей уникальности. На самом деле битва человека с темной силой всегда проходит уникально. Если б о такой уникальности думали...