Они слушали Моллину и качали головами. Питер Бернс, которого они едва знали, теперь представлялся им умалишенным.
— Но почему? — в умных глазах сестры Серафины не читалось ни капли удовлетворения от всего сказанного. — Деньги не достаточный мотив для жестокости и террора, которые он учинил.
— У него был мотив куда более важный, чем нажива, — подтвердила Моллина. — Так, мистер Девайн?
Мэтт снова поднял глаза. Его уже бесило, что его называют «мистером Девайном». Моллина насмехалась над отсутствием его былого звания «отец» и всячески пыталась это подчеркнуть? Отец Девайн. Отец Мэтт.
— Вы хотите, чтобы я освятила прошлое каждого, кто замешан в этом деле? — не унималась лейтенант Моллина. — Вы же из своего собственного опыта знаете, какой я могу быть щепетильной и тщательной, — он кивнул. — Я сделала, как вы сказали, и обнаружила кое-что… — Моллина вздохнула, словно безумно устала, — мисс Вильгельм, не расскажете ли вы нам об этом?
— О чем? — голос Пегги был обреченным.
— О том, что случилось в церкви Святой Марии Гваделупской тридцать шесть лет тому назад.
Пегги Вильгельм уставилась на Темпл:
— Нет, — произнесла Темпл. — Я никогда не стала бы. Честно.
Безжизненные руки Пегги упали на колени, ее старческие в пятнах колени, покрытые хлопковой юбкой-брюки. Наконец-то, она произнесла:
— Тридцать шесть лет назад. Думаете, я забыла? Думаете, все забыли? Да, как тут забыть! Я жила тут недолго, в доме моей тети, ходила в эту церковь. Тогда никого из вас здесь не было. Никто из вас не мог этого знать. Лейтенант…
— В этом вся загвоздка! — тон Моллины не был сочувствующим. — Вы знаете, и им тоже следует знать.
— Зачем? Все хранилось под строжайшим секретом все эти годы.
— Потому что он знает!
— Он? — Пегги Вильгельм еще никогда не была такой потерянной. — Он… он никогда не знал, отец. В этом была вся суть. Мы все хранили молчание, только чтоб… он не узнал. Это было наше дело. Дело семьи. И только моя вина. Мой грех. Не его. Он никакого отношения к делу не имел. Мое сердце восхваляло Бога, как и мое тело. Они постоянно твердят нам, какой была Дева Мария – такая молодая, такая чистая. Мне было пятнадцать, и я мало что понимала во всем этом. В то время нам совершенно ничего не рассказывали. На дворе были пятидесятые! Вы представляете себе, как давно это было? Я все время читала Новый Завет. Ангел сказал Марии, что у нее будет ребенок – Иисус, она потом пошла к кузине Елизавете, которая тогда уже все знала и воскликнула: «Радуйся, Мария, Благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего». Я повторяла эту молитву снова и снова, эти слова: «Радуйся, Мария!» Но только плод чрева моего был грехом. Но я постоянно слышала эти слова в церкви по воскресеньям. Им даже дали имя – восхваление Богородицы. Дева Мария радуется своему непорочному зачатию, ведь это чудо. «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем». Мне говорилось: «Милость Его в роды родов», но я читала слова и ощущала только стыд. Никакой милости для меня и моего ребенка не было – ни от церкви, ни от семьи, и даже ни от кого из вас сейчас, вы готовы очень быстро всех осудить.
Пегги Вильгельм огляделась в поисках поддержки, а потом опустила лицо. Пальчиками она прикоснулась к уголкам своих глаз, которые были сухими. А голос ее, когда она вновь начала говорить, оказался еще суше и казался практически мертвым, неэмоциональным:
— Меня послали к тете Бланд и не до самого конца. Но даже не в ее дом (слишком уж было это публично). Повивальная бабка была более рассудительной, чем доктора: что бы там у меня ни родилось, тут же забрали. Я едва помню все это. Но и не предполагалось, чтобы я помнила. Ко мне никто не был недобр, просто все так стыдились. После внутри семьи мы никогда это не обсуждали. Никогда. Меня отослали из штата, чтобы я смогла закончить школу, а потом и колледж. Я выросла, пыталась забыть, как было велено. Когда мои родители умерли, из-за разбитых сердец, как я полагаю, я переехала в Лас-Вегас, не знаю, почему. Наверное, чтобы быть рядом с моей единственной живой родственницей. Моей тетей. К тому времени она уже начала жить с кошками. Ну, и я тоже. Прекрасные, любящие, преданные котики, которые ни о чем не догадывались. Вот, что я хотела: кошек. Я не хотела… мужчин. Я не хотела… детей. И я не хотела бездомных подкидышей. Я хотела запланированных, чистокровных, благородных кошек, и чтобы они были моими. Созданий тети Бландины я кормила. Ни комнаты, ни времени, ни воспоминаний для меня там не было. Только сплошные кошки. Я люблю их, но иногда и ненавижу.