В коридоре, среди осколков разбившегося зеркало лежало пушистым холмиком белое тело. Мое тело. На морде, передних лапах и даже немного на пузе вымазанное поганой чужой кровью. Пока не совсем мертвое, но люди этого не понимали. С чутьем у них плохо, говорю же.
Хозяйка продолжала рыдать, рассказывая чужому, что родители уехали в отпуск, а она осталась, потому что на носу экзамены. Вот и сегодня уехала подавать документы, вернулась, а тут…
Я попытался боднуть ее головой в ногу — не вышло. Встал на задние лапы, чтобы зацепиться когтями за хозяйские штаны — опять ничего. Расстроившись, пошел обратно в комнату, где возились другие чужие, приехавшие с тем, который говорил с хозяйкой. Один из них игрался с кисточками, зачем-то нанося порошок на дверцы шкафа, другой щелкал фо-то-ап-па-ра-том. Про эту штуковину я все знаю, хозяйка тоже любит вокруг меня с ней скакать. Значит, и этому вот нравится щелкать, хоть и не меня. Что ж, у людей свои игрушки. Хотя нет бы вот мячик или там, мышка…
За окном на подоконнике, нахохлившись, сидел воробей. И уж не знаю, как так вышло, но я прыгнул — и оказался по ту сторону стекла и решетки, прямо на висячей коробке, которая всегда так и звала, так и манила к себе. Я глянул вниз и попятился. Высотища-то какая! Многое-множество наших шкафов, если поставить один на другой. И зачем я сюда рвался, дурень…
— Ну что, Василий, не уберег? — чирикнула рядом наглая бесхвостая тварь. Надо же, а раньше я это чириканье и не понимал…
— Чего это не уберег? — я сел, обернув лапы хвостом, и только сейчас заметив, что моя гордость, мой роскошный пушистый хвост, да и весь я, стал каким-то нечетким и даже немного просвечивающимся. — Вон она, живехонька!
— Да я не про Святославу, а про кулон ее бабки, который тот человек унес.
— Желтая искорка? — Не зря, видно, показалось, что яркое, уносимое чужим, потянуло меня за собой, только признаваться в этом чирикающему нахалу я не собирался.
— Можно и так сказать, — отозвался воробей. — В том кулоне камень волшебный, в котором вся сила Святославиного рода спрятана. После смерти старой хозяйки, сила ее должна к молодой перейти, но у той родился сын, а Святослава тогда была еще совсем младенцем. А теперь силушка наша злым людям достанется… Ты, дурень, для чего к Святославе приставлен был?
— Я? Приставлен?! Да я!.. Да она меня любит! Жизни без меня не смыслит! Вот я ей для чего! Да я тебя…
Увы, лапа с выпущенными когтями прошла сквозь наглеца, не причинив тому вреда. Воробей осуждающе чирикнул.
— Дурак ты, Василий! Ты ж не просто клок белого меха, ты ж дух-хранитель!
— А тебе откуда знать, кто я такой? — Поняв, что все попытки схватить нахала бесполезны, я с деланным равнодушием попытался облизать лапу, испачканную мерзкой чужой кровью. Не вышло. Вот ведь! Мне что же, так и ходить теперь — замарашкой, как хозяйка говорит? Был бы я с ней, она бы сейчас уже пыталась утопить меня в ванной. Ну ладно, может, и не утопить, а ис-ку-пать, но…
— А я вестник, старой хозяйкой заговоренный, — понурился воробей. — Должен был залететь в нужное время к Святославе, клюнуть в лоб ее, передать весть. И тогда узнала бы она о кулоне, что надеть должна его в тот день, когда восемнадцать ей сравняется. А ты?
— А что я?
— Испортил все! Кинулся, хвост вырвал! Я из-за тебя с перепугу из дому вылетел, пока ты меня не сожрал!
— А чего ты в дом-то сунулся? Я ж хищник, у меня инстинкты! И клевал бы ее на улице!
— Да нельзя на улице, в доме надо! Положено так!
— Положено, положено… — Я отвернулся. Разговор становился скучным. Где это вообще видано, чтобы уважающие себя коты с воробьями разговаривали?
— Василий, да очнись же ты! — наглый бесхвостый вдруг взлетел в воздух и как клюнет прямо в лоб! От подобной наглости я вскинулся, шарахнулся — и полетел вниз, вереща от ужаса, а воробей не отставал, летя рядом и чирикая:
— Да не бойся ты! Дурень, ты же неживой уже! Не будет тебе ничего! Лапы раскинь, хвостом рули!
Ему б такого ничего! Все вокруг кружилось, вертелось, свистело в ушах, било ветром в морду, а потом чудовищный удар о землю выбил из меня дух. Все вокруг снова потемнело, загрохотало, заулюлюкало-заухало. Стихло. Я осторожно приоткрыл сперва один глаз, потом второй. Прямо напротив, сидел воробей, а сам я лежал среди травы. Ух, сколько же ее тут было! И такая большая, полная соков, живая! Вот, значит, откуда хозяйка ее носит! Отвернувшись от воробья, я открыл рот, нацелившись на ближайшую травинку, но только лязгнул зубами.