— Может быть, вы позволите нам увидеться с Жан-Марком перед отъездом? Кстати, он и сам мог бы добраться до Парижа, — прибавила она.
— Он — главный свидетель, — сказал Бело, — и поэтому…
— И поэтому ему полагается эскорт? Значит, свидетелям уже не присылают повестки? Их приводят за ручку?
— Мы охраняем их от всяких неожиданностей, — со стоическим спокойствием ответил Бело, чувствуя напряжение, зависшее в воздухе.
— Вы думаете, преступник хочет убить Жан-Марка? — спросила Эмилия ровным голосом. Только челюсть у нее задрожала еще сильнее.
Жонне кусок не лез в горло, хотя он сутки ничего не ел. Леонар, поняв наконец, о чем идет речь, воскликнул:
— Конечно, конечно! Убийство этой несчастной, отрубленная рука, чемодан — только первый акт трагедии. Теперь пришла очередь Жан-Марка.
— Если он будет следовать нашим указаниям, ничего плохого не случится, — ответил Бело.
— Что это значит? — невозмутимо спросила бабушка. — Жан-Марк вам что-нибудь сказал? Или кому-нибудь из ваших коллег, которые тут вчера были?
— Нет, ничего не сказал по той простой причине, что сам пока ничего не знает. Возможно, его враги хотят его сначала запугать, а потом поставить в безвыходную ситуацию.
— Именно, именно! — радостно поддакнул Леонар. — Жан-Марк нигде не будет чувствовать себя в такой безопасности, как в руках полиции.
— Извините, комиссар, — сказал Жонне, взглянув на часы. — Вы, наверное, знаете, что мы с братом работаем на шелкопрядильном комбинате. Нам, к сожалению, пора выходить. Шеф, господин Кузон, с таким сочувствием отнесся к нашему горю! Нам нельзя пренебрегать своими обязанностями.
— Мне хотелось бы немного поговорить с вами о Жан-Марке, — сказал Бело.
— А вы встречали родителей, которые знают своих детей и могут о них говорить? — с усмешкой спросила бабушка.
— Да. Например, вас.
Бабушка опешила.
— Своих детей я, может быть, и знаю, — произнесла она задумчиво, — но Жан-Марка…
Вскоре к ней, однако, вернулся ее обычный тон.
— Зачем вам чья-то помощь, если он сам у вас? — спросила она резко. Бело встал. — Еще минуточку! Мои сыновья уходят, а Эмилии надо отдохнуть. Правда, Эмилия?
— Да, мама, — ответила Эмилия. — До свидания, господин комиссар. Напомните, пожалуйста, Жан-Марку, чтобы он захватил с собой шарф.
Жонне и Леонар обменялись печальными взглядами и попрощались с Бело так, как будто это он нуждался в сочувствии. Бело остался один на один с бабушкой.
— А вы любопытны, господин… — начала бабушка.
— Бело, Фредерик Бело.
— Вы любопытны, Фредерик.
— Такова моя профессия, госпожа Берже!
— В том-то и дело. Вы можете быть опасны.
— Для невиновных — нет.
— Возможно, но для подозреваемых… А ведь не все подозреваемые — преступники. Не забывайте об этом, Фредерик. Я доверяю вам этого мальчишку. У него душа художника! Ему кажется, что его никто не понимает, даже я! А я-то его как раз понимаю. Мы сделаны из одного теста.
3
«Странно, — подумал Бело, садясь в служебную машину. — Никто из членов семьи не упомянул об утренних газетах. Или никто не чувствовал потребности их прочитать? Ну, братья, возможно, купили газеты по дороге на комбинат, но она? Она, которая беседовала с журналистами, она, описавшая им всю эту чудовищную сцену с мельчайшими подробностями? А тебе казалось, что она тщеславна».
В ювелирной мастерской господина Шенелона сцена с журналистами разыгралась совсем иначе, чем в семье Берже. Госпожа Шенелон потеряла сознание, а господин Шенелон позвонил на улицу Вобан. Никогда он не продавал «кошачьего глаза»! Что за вздорная мысль! Огюсту он никогда ни в чем не ограничивал, и с первых шагов она стала поступать, как ей Бог на душу положит. Понятно, единственная дочь!
Он, Дидье Шенелон, воспитывался с братьями Берже в одном монастыре, и дружеские отношения сохранились у них на всю жизнь. А потом и их дети подружились: еще малышами играли вместе, потом ходили вдвоем в театр, в кино, ездили в горы и, наконец, укатили в Париж. Короче говоря, Огюста в прошлом году заявила, что Жан-Марк ей нравится, и прибавила: «Возможно, мы даже поженимся». Он учился в Академии изящных искусств, а все Шенелоны высоко ценили художников. Жан-Марк когда-то нарисовал для него образцы украшений в египетском и византийском стиле и сделал это, по его, Шенелона, мнению, прекрасно, однако от вознаграждения категорически отказался. Он был такой деликатный и, казалось, Огюсте далеко не безразличен. Но ни на Рождество, ни на Новый год она не сказала о нем ни слова. Когда мать спросила ее, приехал ли Жан-Марк домой на праздники, она ответила: «Не знаю, меня это не волнует». Потом она вернулась в Париж, чтобы продолжить учебу, и ни в одном письме не упомянула Жан-Марка.