— Нет, я проверил. Но в поезде была такая толчея, что я не смог его открыть, — сказал Жан-Марк.
— Ты ехал стоя? В коридоре? Целую ночь? — ужаснулась Эмилия.
— Надеюсь, бабушкин чемодан был замкнут на ключ? — спросил Жонне. — Иностранцам нельзя доверять.
— Он был заперт, — ответил Жан-Марк. — К тому же в нем нет ничего особенного.
— Но это бабушкин чемодан, — сказал Леонар.
— Там есть моя фамилия и адрес.
— Лионский?
— Естественно.
Леонар повеселел.
— Ну тогда, может быть, дома нас уже ждет телеграмма.
— Жан-Марк, — заговорила Мария-Луиза, которая до сих пор всецело поглощена была ездой, — а то, что ты привез для меня из Парижа, лежало в том чемодане?
Жан-Марк растерялся.
— Я ничего тебе не привез. В последние дни я был очень занят, а вчера было воскресенье.
Мария-Луиза громко заревела.
— Мы подъезжаем к шелкопрядильному комбинату Сен-Поликарп. — Жонне повернулся к сыну. — Тебя не интересует, как идут дела?
— Конечно, интересует, папа, — пробормотал Жан-Марк.
— Нам стукнуло сто лет! Февраль тысяча восемьсот тридцатого — февраль тысяча девятьсот тридцатый! По этому случаю было такое трогательное торжество! Господин Кузон произнес великолепную речь. Правда, Леонар? — Леонар поддакнул. — Мы пили прекрасное шампанское. Госпожа Кузон пришла в сказочном ожерелье из жемчуга, которое господин Кузон подарил ей в это утро. Надо сказать, он для каждого нашел доброе слово. Госпожа Комбр даже прослезилась.
— А что получили вы? — спросил Жан-Марк.
— Как то есть — мы?
— Развитие предприятия — ваша заслуга, заслуга всех работников. Что подарил вам господин Кузон, кроме шампанского и ожерелья для своей жены?
Леонар, помолчав, спросил:
— Ты, случайно, не стал коммунистом?
— Не надо быть коммунистом, чтобы додуматься, что лучший способ отметить столетие фирмы — это повысить жалованье всем работникам.
Жонне пожал плечами.
— Всем? Вот нынешняя молодежь. Хороший или плохой, труженик или лентяй — не важно! Главное — всем!
— У тебя не пропал аппетит, Жан-Марк? — спросила Эмилия. — Ты ел что-нибудь со вчерашнего дня?
— Нет, мама. Я мечтаю только о том, чтобы выспаться.
— Сначала ты должен поговорить с бабушкой. Она считает, что ты пренебрегаешь семьей.
— Вовсе нет. И лучшее доказательство — то, что я здесь.
— Чем ближе к дому, тем я больше нервничаю, пришла ли телеграмма, — сказал Леонар. — Если нет, мы можем получить нахлобучку.
— Трудно предугадать, — заметил Жонне, — бывают вещи, которые забавляют бабушку.
3
Такси остановилось.
— Я расплачусь, не ждите меня, — сказал Жонне. — Я возьму большой чемодан, а Леонар пусть возьмет американский.
— Может, сделаем наоборот, — сказал Леонар. — Скорее нас догонишь.
— Но я могу взять оба, — предложил Жан-Марк.
— Не болтай глупостей, — рассердился Жонне. — Ты смертельно устал, а четвертый этаж — это сто четыре ступеньки. Вы оба должны меня слушаться.
Они поднялись наверх в молчании. Мария-Луиза держала за руку брата. Его тряс озноб.
— Вытирайте ноги, дети, — предупредила Эмилия. — И позвоните. Бабушка велела звонить, а не стучать.
Поднявшись на цыпочки, Мария-Луиза позвонила и спряталась за спиной у матери.
— Иди вперед, Жан-Марк! — сказал Леонар.
Послышались быстрые шаги, и дверь отворилась.
— Здравствуй, бабушка, — прошептал Жан-Марк.
— А, это ты. Здравствуй.
Бабушка коснулась губами его щеки и, поскольку темнота в прихожей не позволяла его разглядеть, направилась в столовую, окна которой выходили на крыши окрестных домов и холмы, носившие гордое название Золотые Горы. Все поспешили за бабушкой. По дороге Леонар избавился от несчастного чемодана. Бабушка посмотрела Жан-Марку прямо в лицо. Она была низенькая и худая. Ее красивые волосы тронула седина. От живых, проницательных глаз, казалось, ничто не могло укрыться.
— Сними эти очки. Ну да. Конечно. Выглядишь ты, как покойник.
— Я простудился, бабушка, — извиняющимся тоном произнес Жан-Марк. — В Париже сейчас жуткая погода.
— Знаю. Считается, что в Лионе без конца дождь. А у нас тут постоянно солнце. Наконец-то ты вернулся! Надеюсь, ты объяснишь свое поведение. Мы имеем на это право, так ведь?
— Он страшно устал, мама, — вступился за племянника Леонар. — Позволь ему сесть. Он ехал целую ночь.
— Мог ехать и днем. Просто набрался парижских привычек. Там встают в пять вечера, а ложатся в шесть утра. Сейчас как раз шесть утра, и молодой человек должен выслушать, что я ему скажу. Ох, конечно, он может сесть, хотя это и невежливо. Надеюсь, он не воображает, что быть художником — это шататься по монпарнасским кафе, которые хуже всяких… Мария-Луиза, марш на кухню!