Полоска белого песка, зелень, очень много зелени – поля, леса и снова поля. Тут и там виднелись мазки ярко-красной почвы, словно какой-то ребенок разбросал по карте кусочки пластилина.
Куба!
Тут я понял, что дрожу. И неслабо так дрожу. Руки заметно тряслись на коленях, зубы стучали.
– Ты в порядке, Рик? – спросила Ана. – Все хорошо. Знаешь, по автомагистрали в Нью-Джерси ездить гораздо опаснее.
Дело не в этом. Я не боялся разбиться.
Через двадцать минут я ступлю на землю Кубы.
На ту самую землю, которую мама покинула тридцать пять лет назад. Пройду по улицам, где она выросла. Встречусь с родней, которую она оставила, и режимом, которому предпочла изгнание.
Изгнание и молчание. Пятнадцать лет мама скрывала от меня свое прошлое. Пятнадцать лет в моей жизни была эта пустота – и не просто отсутствие Кубы, но тоска по ней. Словно орган, который должен быть, но его нет.
Не знаю, что меня больше пугало. Что со своим американским испанским, камерой на шее и в штанах хаки буду чувствовать себя туристом или что Куба покажется мне домом?
Я напряженно всматривался в зеленые поля и леса и не заметил, как мы пошли на снижение. Поля сменили бетон и приплюснутая сеть дорог и зданий. Капитан скомандовал экипажу приготовиться к посадке, и несколько минут спустя земля стала быстро приближаться.
Тень самолета пронеслась по траве. Показалась посадочная полоса.
Самолет лязгнул. Подпрыгнул. Упал обратно. Резко сбавил скорость и покатился по полосе.
Мы приземлились.
Кто-то в хвосте самолета зааплодировал, словно пассажиры там до конца не верили, что пилот справится.
Я заметил, что Ана крепко сжимает мою руку:
– Все хорошо, Ана. Нечего бояться.
Она обожгла меня взглядом:
– Кто бы говорил, герой!
Я больше не дрожал. Спокойствие накрыло меня так же внезапно, как до этого страх.
Снаружи нас встретила жара, куда более выраженная, чем в Нью-Йорке или Канкуне. Пара шагов, и я уже обливался потом. Затем мы вошли в прохладный коридор, и моя футболка прилипла к телу.
Мы прошли к офицеру иммиграционной службы и присоединились к очереди, выстроившейся перед кабинкой, где и сидел этот представитель закона в голубой форме, облеченный властью.
– Прямо как дома, – заметил я.
Здешние кабинки очень походили на иммиграционный контроль в аэропорте Кеннеди, хоть и выглядели более старыми и обшарпанными. Трое вооруженных солдата у стены тоже никого не удивили бы в американском аэропорту. Если уж на то пошло, видеть постеры на стенах – красивые пляжи, площади в колониальном стиле, всю эту аутентичную Кубу – было приятнее, чем сухие извещения нашей Администрации транспортной безопасности.
– Знаешь, сколько народа без причины заворачивают на границе США? – спросила Ана.
Мы медленно подошли к кабинке. Наш офицер был усатым, тучным и склонным к размышлениям. Делал паузы между вопросами, долгие минуты пялился на экран компьютера и демонстрировал явное презрение к нынешнему сумасшедшему ритму жизни. Наконец настала наша очередь, и мы поздоровались.
Офицер посмотрел на наши темно-синие паспорта на стойке, потом обратно на нас:
– Вы говорите по-испански?
Мы кивнули.
– Вы американцы?
Ана неловко поерзала.
– Да, – сказал я.
Офицер взял паспорта. Полистал мой. Полистал паспорт Аны. Рассмотрел наши туристические визы, которые нам поставили в Канкуне.
– Цель визита?
– Повидаться с родными, – ответил я.
– Туризм. – Испанский Аны вдруг стал неуверенным, словно был для нее не родным. – Посмотреть Кубу.
Офицер прищурился на нас, как Шерлок на расследовании:
– Что за родственники?
– Моя мать была кубинкой, – пояснил я. – Я хочу встретиться с ее семьей и увидеть ее страну. А это моя подруга.
Офицер крякнул.
– Где остановитесь? – спросил он. – Отель?
– Каса партикулар. – Так здесь называлось платное проживание у местных.
Хуанита наказала мне давать именно этот ответ, пока мы не доберемся до нее и не заполним бумаги, которые позволят нам жить у нее легально.
– Вам еще нет восемнадцати.
Мы протянули офицеру наши разрешения от родителей, переведенные на испанский и нотариально заверенные. Офицер взял их. Прочел. Повернулся к монитору, что-то набрал. Щелкнул, прокрутил. Набрал что-то еще.
Ну же! Просто поставь уже штамп.
Офицер повернулся к нам. Поджал губы. Прокашлялся.
– Мы поддерживаем революцию, – вдруг выпалила Ана.
Я опешил.
Офицер опешил.
Мы все опешили.
– Что? – переспросил он.
Ана замялась.