— Пе-ре-су-ды, значит?! Не было никаких слухов, и быть не могло. Каждый мог поклясться, что он — твой. — И, уже последним доводом, выдохнула оскорблённо: — Кто и когда осмелился утверждать так?! Что за наглая ложь!
— Кончай вопить, женщина! Вода уже мхом поросла, так давно было, да и теперь толку-то с того. Он — вылитый я, так кому какое дело, что там болтали языками, а?
— Ты сейчас плёл всё это лишь потому, что, возможно, надеялся, что так и окажется по правде. Но, знай же, не было никогда никаких толков и сплетен, Пелл. Ты был моим первым мужчиной и, как сам прекрасно сознаёшь, единственным. Я никогда не была ни с кем, кроме тебя, ни до — ни после. Он твой как есть. И никогда не нашлось бы кому сказать хоть слово против.
— Говори, что хочешь, раз нашла себе особую важность. Да. Он мой.
Розмари готова была откусить себе язык, когда Пелл озвучил своё право на мальчика. Зачем, зачемона только заговорила об этом, зачемпризналась самой себе, что желала втайне обратного, — чтобы это не было правдой, его отцовство. Пелл с лёгкой улыбкой наблюдал, как кривится её лицо, зная прекрасно, что выиграл битву. Она оборотилась прочь от него.
— Я устал, — проговорил он.
В их крошечном домике кровать отстояла от стола всего на три шага. Опустившись на край постели, мужчина согнулся пополам, тяжёло стаскивая с ног свои прекрасные новые сапоги. Водружая их на пол, бок о бок, а вслед за ними — толстенные шерстяные носки. Потом, содрав с себя рубаху, бросил и её туда же, к прочим вещам. А затем сволок и штаны. И выпрямился во весь рост, почти приглашая, подманивая Розмари оглялеть его как следует, с ног до головы. Он всегда гордился своим телом (да и было чем, чего уж тут). По-прежнему мускулистый и сейчас, худощавый, но с фигурой уже не мальчишки, но мужа. Всею душою она не желала пялиться на него; пустая, мелочная усмешка, расцветшая на губах Пелла, показала, что её несдержанность (она всё же глянула) не осталась незамеченной. Раздевшись догола, мужчина влез в её чистую постель, сминая и сбивая простыни складками, закутываясь в те с головой.
— Брр, а одеяла-то ледяные, хоть и из шерсти, — хохотнул, издав короткий смешок. — Мне не помешала бы кой-какая компания, здесь, под мышкой, чтоб как следует согреться.
— Перепихнёшься и так, наедине с собой.
— Как пожелаешь, Рози. Держу пари, скоро ты запоёшь по-другому и придёшь ко мне тёпленькой.
— И не подумаю.
— А это мы ещё посмотрим, — усмехнулся Пелл со скучающим зевком, словно теряя к ней всякий интерес. Всё как когда-то. Он наконец-то проявил себя, став прежним Пеллом, из прошлого.
Она вперилась в него злым взглядом. В доме была лишь одна кровать. С тех пор, как в её жизни появился Гилльям, они дружно делили одну постель на двоих.
— Он занял мою кровать! — добавилось ко всему восклицание Гилльяма, полное то ли удивления, то ли тревоги.
— Да, занял, — подтвердила она сыну. С усилием оторвала глаза от этого зрелища. — Давай, заканчивай с супом, Гилльям.
Она сомневалась, что Пелл и вправду заснул. Мог ли он на деле вот так расслабиться после всего, что случилось? Да уж вряд ли. Будь она наедине с ним, одна, зашвырнула б в мужчину кастрюлей и приказала убираться вон из её дома. Нет, вдруг озарило. Будь она одна-одинёшенька, сама бы оставила этот дом давным-давно. Единственная причина, отчего Розмари оставалась здесь, — поскольку дитя её нуждалось в крыше над головой да съестном день изо дня на столе. Чтобы у него было всё по-прежнему. Единственная стоящая причина, твердила женщина самой себе, почему она теперь сдалась без сопротивления Пеллу. Она не желала пугать Гилльяма.
Или же — злить Пелла.
Она не хотела, чтобы тот оставался. На этом безмолвном решении Розмари сошлась сама с собой. Застарелые грёзы, некогда дававшие опору, чересчур запоздали с воплощением. Слишком уж глубоки были причинённые им раны, слишком громко вопило о себе уничижённое, оскорблённое сердце. Ей никогда боле не пробудить уснувшие смертным сном чувства к нему, что когда-то горели ярче яркого. Никогда.
Она попыталась было заняться привычными ежевечерними делами, как если бы никакого Пелла и в помине не было. Убрала на место посуду, смахнула мусор со стола. Вручила Гилльяму жестянку, три сломанных пуговицы, пустую, без ниток, катушку и ложку, чтобы тот поигрался на полу; сама же, вместе с шитьём, уселась за освободившийся стол. Предстояло как-то решить, не откладывая в долгий ящик, что же делать с лоскутным одеялом. Ей не из чего было набрать самой нужных обрывков, чтобы простегать квадраты, но друзья приберегли для неё те кусочки ткани, что сочли чересчур малыми или неподходящими по цвету в работе, выходившей из-под их собственных рук. Розмари кропотливо и скрупулёзно, шаг за шагом, щёлкала ножницами и скалывала булавками. Последних было кот наплакал, и порой ей не оставалось ничего другого, как попросту наживить лоскуты, чуть-чуть сметывая друг с другом. Она не осмеливалась рисковать и сшивать те сразу, без раздумий, чистым швом, покуда клочки не сложились мозаикой на лицевой части одеяла: кто знает, какие цвета и материи достанутся ей в следующий раз, когда она отправится попрошайничать, выпрашивая ненужные остатки ткани? Она и рада была отвлечься, затерявшись в кропотливой, медленной работе, жадной до мелочей, невыносимо рада затолкнуть подальше в голову будоражащие разум мысли и навалившиеся некстати беды.
Гилльям довольно возился рядом с ногами Розмари, а она была так поглощена работой, что совсем не заметила, когда тот скрылся из виду. Когда глаза её окончательно утомились натужно щуриться в тусклом полумраке, она свернула заготовку и огляделась вокруг в поисках сына. И у неё перехватило дыхание от увиденного. Со свойственной маленьким детям практичностью, мальчик, недолго думая, залез сам на кровать и мирно устроился сбоку постели, там, где обычно и засыпал вместе с нею. Маленький бугорок, видневшийся из-под одеялом рядом с Пеллом.
Она заколебалась, противясь пришедшему на ум решению. И решимости. Лечь ли ей спать на жёстком, выстланном плитняком, полу — и донести до Пелла, что она скорее замёрзнет от холода, чем заснёт близ него? Истребуй она себе местечко под одеялом — и как он расценит её поступок? Решимость не сдавать ему ни пяди — или, наоборот, жест, что она охотно вернётся к нему под крылышко, дай только знать? Розмари расправилась со своей нощной рутиной, как и задумывалось. Кем она была, неужто и вправду трусихой? Следовало ли ей сразу, как только он появился в воротах, наброситься на него с бранью, и визгом, лягаться, царапаться и кусаться? Она почувствовала было, как идея эта живит и горячит кровь, распаляя дух, — и тут же спешно отвергла восставшую перед глазами заманчивую картину. Пелл был бы в восторге. Однажды они уже пререкались так, бешено и зло, ещё до того, как девушка понесла Гилльямом. Он врезал ей, жестоко, что есть силы, дабы, так сказать, «привести в чувство», выражался потом. Униженно каясь и рассыпаясь в извинениях и заверениях вечной любви столь убедительно, столь искренне, столь истово, что она приняла на веру его обращение с нею. Глупая, наивная девчонка. Что если сбеги она от него ещё тогда? Что если не награди он её никогда ребёнком, не сожительствуй никогда с нею, не бросай никогда — и не возвращайся? Какой жизнью жила бы она сейчас? Подобно Хилии, с мужем и домом — и законным ребёнком на руках? Пристала бы к безопасной гавани, или нет? Бесполезно гадать.
Отложив прочь шитьё, женщина раздула угли, чтобы ночью было потеплее. А подойдя к двери, — протянуть верёвку от щеколды, чтобы обезопасить коттедж на ночь, — невольно задалась вопросом, чего же ей ещё бояться там, снаружи? Когда живое воплощение наихудших страхов уже проникло сквозь двери и теперь дремлет в её постели? Задув свечу, разделась до ночной рубашки из потёртой и износившейся фланели. Потом, крадучись, влезла под бок Гилльяму, балансируя почти на краю кровати. Одеяла, чтобы прикрыться, на ею долю уже почти не доставалось. Она было потянула его к себе за уголок, освободить хоть краешек; но, увы, с мыслью этой пришлось распрощаться, когда между нею и Гилльямом тяжело шлёпнулась кошачья туша. Удобно устроившись в мягкой ямке, окружённый со всех сторон человеческим теплом, Мармелад звучно замурлыкал. Розмари погладила его по спине.