Вскоре, словно в награду за крепость ее веры, видения стали не так жестоки. Она заглядывала в будущее на краткое время, находила потерянные вещи, предупреждала о падении или взлете цен на овощи и фрукты, отговаривала от неудачных путешествий. Соседи сперва изумлялись, потом стали сторониться девочки.
Мать Джеханы посоветовала ей ни с кем не говорить об этих видениях, чтобы девочку не заперли в каком-нибудь жутком учреждении. Отцу Джехана вообще ни разу ничего не рассказала о видениях, по той простой причине, что она ему никогда ни о чем не рассказывала. В ее семье, как во всех будайенских семьях – и в семьях этого города, – отец не слишком интересовался жизнью дочерей. Сыновьями он гордился – а у него было трое статных красавцев, которые, как полагал отец, вскоре прославят и обогатят семью Ашуфи. Джехана знала, что он ошибается. Она уже видела, что с ними станет. Двоих убьют в войнах с евреями, третий, трус и слабак, позорно сбежит в Соединенные Штаты.
Джехана ничего не сказала отцу.
Видение.
Рассвет только что разгорелся. Юноша крался по брусчатке следом за Джеханой. Джехана не знала его имени. Ей не суждено было его узнать.
Джехана понимала, что это он. Оглядываться не было нужды. Она глубоко вдохнула, прошла еще несколько шагов; не утерпела, глянула влево, поймала его движение боковым зрением. Изобразив какой-то неясный жест, она углубилась в переулок. Она была уверена, что он последует за ней.
У нее ныло и урчало в животе от голода и нервного истощения.
Когда юноша положил ей руку на плечо и пробормотал непристойное предложение, она нащупала скрытый в бурке кинжал, но не вынула его. Не успела.
Юноша свалил ее наземь, содрал одежду и грубо изнасиловал.
Потом оставил лежать в переулке. Она не могла двинуться с места. Она кричала, плакала, ползала по мокрым вонючим камням.
Спустя неисчислимое время двое женщин обнаружили ее и отнесли к доктору. Худшие страхи подтвердились. Она была непоправимо обесчещена.
Жизнь ее оборвалась – в том смысле, что вернуться к нормальной жизни и вырасти в исламской общине, став обычной женщиной, она уже не смогла бы.
Одна из женщин оттащила Джехану домой и поведала о случившемся ее матери. Мать вынужденно поведала отцу.
Джехана пряталась в комнатушке, которую делила с сестрами. Она слышала, как отец в бешенстве крушит мебель и осыпает дочь ругательствами. Сделать уже ничего было нельзя. Джехана не знала имени насильника. Жизнь ее была разрушена. Ценности в ней не осталось никакой.
Она больше не девственница, и за нее не удастся запросить вено. Все эти годы он растил бесполезную приживальщицу, надеясь разом отбить все затраты брачным соглашением – и надежды эти теперь рухнули. Отец Джеханы считал ее предательницей.
К Джехане вообще никто не испытывал симпатии. История ее несчастья – хотя она могла быть другой – поневоле согласовывалась с известными им фактами.
Только мать и сестры плакали о ней, когда, еще до конца утра, Джехану выгнали из дома с запретом возвращаться до конца ее дней. Отец и трое братьев не смотрели ей вслед.
Годы понеслись еще стремительнее. Джехана стала уличной проституткой. Сперва она вела сносную жизнь, ибо была молода и красива. Десятилетия унесли ее красоту, и вскоре ей не по силам было даже заработать на еду и ночлег. Она старилась, мрачнела и казнила себя. Ненавидела ли она отца и остальных родичей? Нет. Судьбу ее определил Аллах, хотя все в ней противилось такому ответу. Или, скорее, ее собственная недопустимая нерасторопность в том переулке, много лет назад.
Она не могла решить.
Каким бы ни был истинный ответ, мудрость его не озаряла ее жизни. Жила она так, как жила, как распорядился милосердный Аллах. Если пути Его неисповедимы, что ж, ее понимания и не требуется.
Она умерла от голода и болезней. Так получилось, что скрюченное в попытке согреться, облаченное в жалкие лохмотья тело ее обнаружили в том самом переулке, где много лет назад неизвестный юноша отнял у Джеханы все то скудное счастье, каким она располагала в этой жизни.
В мире.
Никто не оплакивал ее. Разве что Всевышний Аллах, на миг сжалившись, преклонил к ней Свое око; от соседей, среди которых одно время жила, она такого не удостоилась.