А Пат, помимо работы, все больше втягивалась в движение за поддержку Первой программы равных возможностей, принятой в Европе, но мощной волной докатившейся и до Штатов. Пат подолгу просиживала в библиотеках, пытаясь найти единую базу феминистских движении Франции, Италии, северной Европы и Америки, и, входя в национальные особенности женских движений, она все с большей ясностью видела, что в основе феминизма лежит не какой-то воинствующий фанатизм и не озлобленное лесбиянство, как говорили многие, а простое, естественное человеческое желание помочь друг другу. И Пат, участвуя в этом деле общей помощи, порой ощущала удовлетворение даже большее, чем от своих творческих открытий и удач на телевидении.
В доме стали появляться итальянки, чешки, бельгийки – словом, множество женщин разных национальностей, и Стив, не называвший теперь их дом на Боу-Хилл иначе, чем «Ноев ковчег», однажды не выдержал и предложил Пат построить – благо, место позволяло – небольшой дополнительный корпус в виде двух вполне европейских квартир, где могли бы останавливаться приезжающие к Пат гости.
– Это было бы замечательно, но только надо сделать все действительно по-европейски. Знаешь, они иногда так болезненно реагируют на какие-то непонятные им мелочи, – воодушевилась Пат.
– Ну, я полагаю, тебе, как англичанке, и карты в руки.
– Стиви, да разве ты забыл, что Остров – это совсем не Европа, а вообще нечто непонятное. Давай лучше опять пригласим кого-нибудь от Донгиа – такого чувства стиля я не видела больше ни у кого.
Прошла неделя, Пат умчалась куда-то в Питтсбург на очередную конференцию, и Стив на целый день залез в свою «голубятню» и со страстью предался своему новому увлечению. Но, дойдя в воспоминаниях до описания тех широкобедрых, с покатыми, как осыпающиеся пески, ягодицами, мексиканок, которых они любили приводить в свою коммуну на берегу Калифорнийского залива, он отложил ручку. За окном ярко-оранжевым, переходящим в нежно фиолетовый, горела вечерняя заря и освещала его фонарь призрачным, то жарким, то прохладным, светом. И вдруг с безжалостной ясностью Стив понял, что жизнь уже перевалила за половину, а он до сих пор не испытал того чувства, когда хочется отдать себя женщине – всего. Да, были пылкие увлечения юности, блестящие романы зрелости… Была черная пелена власти Руфи, которой он отдавал себя полностью, но… почти против своей воли и, увы, только физически.
А Пат… Пат была, на его взгляд, слишком рассудочной. Вот Джанет, та будет иной! В ней есть романтичность и безоглядность, унаследованная от отца. От Мэтью мысли Стива снова вернулись к Руфи. Неужели, живя в Швейцарии, она так и не приедет в Кюсснахт, ибо, как призналась как-то Стиву, «не признает могил, а тем более любимых»? Руфи уже под шестьдесят, Боже мой!..
И, окунувшись в воспоминания, Стив не расслышал, как кто-то твердыми, но бесшумными шагами поднялся на «голубятню» и деликатно приоткрыл дверь. Стив сделал движение, будто наяву стряхивал с себя гибкие смуглые обнаженные руки, и откашлялся, давая тем самым понять, что он на месте.
Тогда дверь открылась полностью, темной рамой очертив невысокую женскую фигуру в черном обтягивающем трико – как показалось Стиву в первое мгновение. Приглядевшись, он увидел, что это не трико, а узкие черные джинсы и такой же свитер, принадлежавшие миловидной женщине с блестящими круглыми, как маслины, глазами и длинной атласной челкой.
– Я представитель фирмы Анджело Донгиа, мистер Шерфорд, – мягко произнесла она, своим чуть странным выговором напоминая Стиву какую-то другую жизнь. – Специалист по европейскому интерьеру. Моя фамилия Кассано, миссис Кассано.
– Очень приятно, – буркнул Стив, который на самом деле был недоволен тем, что у него воруют время в столь редкий для него свободный день. – Пройдемте, я покажу вам участок, хотя там еще ничего нет.
– Внизу было открыто, а на звонок никто не ответил, так что я взяла на себя смелость, – снова певуче заговорила миссис Кассано, и снова что-то словно кольнуло Стива, – подняться прямо к вам, мистер Шерфорд… или просто Стив, – улыбаясь круглыми губами, закончила она.
– Что? – Он сделал шаг вперед, в полосу уже почти погасшего заката, и она смело шагнула ему навстречу.
Теплый оранжевый свет лег на все такое же открытое, но неуловимо повзрослевшее лицо маленькой француженки.
– Галльская курочка!? – не веря своим глазам, воскликнул Стив. – Жаклин!
– Неужели я так изменилась?
– Совсем нет, но… – Стив не мог сейчас выразить эти произошедшие в Жаклин изменения какими-то определенными словами – это был не возраст, скорее, появившееся ощущение некоей законченности. – Бог с этим, давай-ка, устраивайся. Вино, коньяк, виски, пиво? – Жаклин несколько растерянно смотрела, где же устраиваться, ибо никакой мебели на «голубятне» практически не было – ее заменяли раскиданные повсюду и перемещаемые Стивом по своему настроению какие-то причудливые помеси пуфа, банкетки и огромной подушки – эти монстры, впрочем, были удобными, разноцветными и дружелюбными. – Садись прямо на ковер, – предложил Стив, внезапно почувствовав неловкость, вызванную только сейчас всплывшим воспоминанием о том, что он когда-то переспал с этой девушкой. Но неловкость происходила вовсе не от самого этого факта – связи Стива Шерфорда исчислялись многими десятками – а от мгновенного телесного ощущения того, какой ласковой, мягкой и спокойной она тогда была, словно не пятнадцатилетняя девочка, а уверенная в себе женщина. Стив сузил глаза и взъерошил волосы над загорелым веселым лицом.
– Ты стал совсем седой, Стив, – твердо проговорила она, видимо, сделав усилие, чтобы окончательно перейти к старому обращению.
– Но ведь и Джанет уже двенадцать.
– С ней все…
– В порядке и даже больше – красавица и умница!
– А где Пат?
– Повсюду. Но если серьезно, то ее сейчас, по-моему, куда больше вопросов музыки занимает гендер. А вообще – съемки, поездки, тяжелый труд постоянного созидания. Мы с ней настолько на виду, ты сама, наверное, много знаешь про нашу жизнь. – Стив усмехнулся одним ртом.
– Разве ты не… счастлив?
– Счастлив. Но, смотря, что понимать под этим затасканным словом…
Жаклин спокойно смотрела на него своими черными глазами без блеска, и Стив чувствовал, как с каждой минутой ему почему-то становится все веселее и веселее. Сейчас она допьет вино, и они закатятся куда-нибудь подальше на побережье и будут болтать, просто болтать обо всем, не воспаряя к философии Гегеля и не опускаясь до обсуждения «Правила десяти минут»,[18] а потом шлепать босыми ногами по неостывающему за ночь парному молоку прибоя…
– Ну что ж, Стив… Давай пойдем посмотрим место и обсудим детали, у меня не так много времени. – Жаклин осторожно поставила бокал на пол.
– Тебя ждет дома муж? – удивляясь себе, зло спросил Стив.
– Муж? – Горькая маленькая морщинка легла у розовых, без помады, губ. – Нет, но у меня много работы и…
– Дети? – Стив понимал, что это уже похоже на допрос, но не хотел и не мог остановиться.
– Зачем же так? – Жаклин мягко улыбнулась. – Если ты действительно хочешь узнать, как я жила эти десять с лишним лет, я расскажу сама. Только пойдем посидим где-нибудь на кухне, как в старые времена, и поедим, я с ленча мотаюсь по заказчикам.
А потом, отказавшись от предложенной Стивом сигареты, Жаклин забралась с ногами на диван, снова поразив его текучей и даже немного тяжеловесной для такого небольшого тела пластикой.
Все ее движения напоминали оплывающий воск, и такого же оттенка была ее кожа. И в этой мягкой манере, в тихом низковатом голосе, в уверенной спокойной открытости была видна полнокровная, готовая дарить себя женщина, в которую Бог весть каким путем превратилась тоненькая, восторженно-говорливая, всегда чуть испуганная девочка-эмигрантка.