– Пошли отсюда! – махнула она им.
В обед Зинаида Куприянова глянула в окно и обомлела – за дочерью с портфелем передвигались уже четыре собаки. По тротуару ковылял целый госпиталь!
– Пуля! Григорий! Чапай! Короед!.. – командовала дочь.
– Где она их находит?! На каких помойках?! – кричала вечером Зинаида мужу: – Где?!
Муж виновато уводил глаза.
– И потом – почему Короед?..
– Он кору грызёт, мама, – поясняла дочь, оторвавшись от уроков. – Как заяц…
– От голода, что ли?
– Не знаю…
Вечно голодные, собаки начинали лаять во дворе барака спозаранку. Особенно жалобно выводил под окнами Короед.
Старик Зяблин с первого этажа капнул в санэпидемстанцию. В Уфу. И псы через какое-то время исчезли.
Танюшка бегала по посёлку, искала своих собак:
– Пуля! Григорий! Чапай! Короед!..
Родители не знали, что делать.
Зинаида принесла от подруги ручную болонку Матильду. Вроде как на время. Поиграться дочери.
Дочь повернула красные от слёз глаза, посмотрела на заросшую противную собачонку с бантиком на макушке – и снова отвернулась к учебнику, мало что в нём понимая.
– Танька, выходи-и! – кричали ей со двора.
Но Танька не выходила. В ту осень она больше не прыгала с девчонками через летающую скакалку во дворе.
Родителям порой казалось, что дочь забыла своих погибших собак, стала прежней, спокойной, серьёзной. Но каждый раз, едва заслышав лай со двора, Танюшка кидалась к окну… Говорила, постояв:
– Это другие собаки… Их лучше не приручать…
Родители в растерянности смотрели друг на друга.
По вечерам за стенками с обеих сторон бушевали телевизоры, а в комнате у Куприяновой и Мантача Михаила было словно в тени – относительно тихо. Под светом абажура все трое сидели за одним столом. Зинаида что-нибудь шила. Плавными её вдохами и выдохами казалась гуляющая иголка с ниткой. Рыжие чупрыны на склоненной голове Михаила были будто разложенный пионерский костер – он всегда читал свою фантастику и приключения. Танюшка сидела между ними, готовила уроки.
Иногда Зинаида смотрела на рыжую дикую голову мужа. Потом на такие же густые рыжие волосы дочери, уже распущенные для сна. Точно впервые удивленно отмечала: надо же такой похожей родиться! Даже глаза передались от отца. Цвета пёстрого крыжовника. Моего ничего нет! У неё самой глаза были просто как две смородины, а волосы и вовсе – серым блином на голове.
Зинаида начинала мягко раздвигать рыжие дебри дочери. Чтобы лучше было видно её розовенькое личико. Чтобы раскрылось оно совсем. Как на картинке.
– Ну, мама, мешаешь, – мягко отстранялась Танюшка. Снова клала голову почти на стол и продолжала любовно выводить в тетрадке.
– Выпрямись! Сядь прямо! – старалась быть строгой Зинаида.
Приходила ещё одна рыжая – Лидия Семёновна Мантач. Мать Михаила, бабушка Танюшки. В её рыжих волосах с густо вылезшей сединой от корней было что-то от сенника.
– Всё читаешь, – говорила она сыну, – вместо того, чтобы учиться. (Сын сразу откладывал свою фантастику.)
У неё было только две темы для разговора в этой семье. В семье младшего сына. ЗАГС и Уфимский железнодорожный техникум. Техникум в Уфе она сама когда-то закончила, ещё до войны, и «была потом человек», а младший сын её до сих пор, до тридцати пяти лет, «ползает под вагонами как распоследний грязный чумичка и маслёнит буксы». Как на такое смотреть?
И вторая тема – ЗАГС…
– Да это же стыдоба перед всей станцией! Девчонке девять лет («девчонка» наглядно жмурилась под её рукой, как кошка), а они сидят. Вышивают, читают книжки!
Михаил говорил свое «да ладно тебе, мама», (эхом «да ладно тебе, Зина»), а Зинаида сразу начинала бегать, собирать чай – она была готова слушать про ЗАГС и Уфимский техникум весь вечер.
Лидия Семёновна всегда сидела в центре стола, прямо под абажуром. Слева от неё пила чай Танюшка. Справа послушно, как ещё один её внук, сидел Михаил. Напротив – сноха. Та всегда оставалась при заварном чайнике, печенье или пирогах.
– Баба Лида, съешь конфетку, – как маленькой, предлагала бабушке внучка.
– Я смотрю, у вас денег много, – разглядывала большую конфету «Мишка на Севере» Лидия Семёновна. И возвращала конфету внучке: – Съешь её сама, доча.
Она пила чай по-татарски – без сахара. Сухой рукой в помеси рыжих и старческих пятен крепко держала стакан.
– Завтра вытаскаешь из погреба оставшуюся картошку, – говорила сыну. – Надо просушить её и отсортировать.
– Хорошо, мама, – отвечал Михаил. И дальше сидел возле матери скромненько, послушно, ухватив меж колен рукой руку. Казалось, напрочь забыл и про дочку и про жену – оставался преданным матери с самого детства.