– Не могу, Юрий Аркадьевич! Не могу. Завтра уезжаю в Братиславу. Симпозиум. Что написали – отдайте Зубину. Он посмотрит.
Повернулся к аспиранткам:
– Ну, прощайте, мои дорогие!
Пошёл. В свежем вельветовом пиджаке и шейном платке – как выигрышный богатый фант. Телепнёва и Кузина смеялись ему вслед шибко, если употребить любимое Буниным словцо. А подопечный диссертант Котельников пошёл с толстой папкой неизвестно куда. И что теперь делать?
Такой же вопрос (что делать?) задал ему подсевший в столовой Кучеренко: «Что делать, Юра? Опять она тормознула меня. («Она» – это декан Десятникова, а «тормознула» – это не пропустила диссертацию на Совет.) Что делать, Юра?»
Ждал ответа с обиженным ротиком окунька. Седые волосы его в короткой стрижке казались просто нацеплявшимися белыми нитками. Нацеплявшимися, к примеру, с подушки, когда он спал.
Юрий Котельников жевал мясо, думал. Потом сказал:
– Пошли!
В деканате за столом писала маленькая женщина с потрескавшимся лицом пожилой лилипутки.
– У вас ко мне дело, Юрий Аркадьевич?
– Да, Вера Павловна, именно дело! Вопрос. Один лишь вопрос: почему? Почему с Кучеренкой так поступают?
– Я удивлена, что вы задаете такой вопрос. Именно вы, Юрий Аркадьевич. После того, как переметнулись к профессору Оськину, вы приходите ко мне, бывшему вашему научному руководителю, и просите за Кучеренко. Это – как? – задам я тоже вопрос.
На Юрия Котельникова пусто смотрели глаза цвета мутного винограда.
Бывший ученик несколько смутился:
– Я ведь не об этом пришёл с вами говорить, Вера Павловна…
– А о чём? Вы, наверное, просто забыли, что произошло в прошлом году после вашего перехода к Оськину. Теперь вы вместе с вашим другом пожинаете плоды.
Маленькая женщина склонила голову, продолжила писать.
– Ну, что, что она сказала? Что? – приставал на ходу в коридоре Кучеренко.
– Похоже, Коля, мне тоже не увидеть Совета, – ответил Юрий Котельников.
День явно не задавался. День был как понедельник. В конце лекции опять начала подниматься на задние ножки несносная Залкинд. Конечно же, опять с вопросом.
– Юрий Аркадьевич! В моем переводе рассказа вы зачеркнули слово «охотно». Почему?
Она приглашающе поворачивалась к сокурсницами, сидящим в одном с ней ряду, мол, хватит ворон ловить, то-то сейчас будет!
– А потому, уважаемая Роза, – зло начал Котельников, – что слово «охотно» из девятнадцатого века. Из переводов Диккенса, Теккерея. Потому, что в нашем случае оно неуместно. Простой шофёр Радан Николов никогда не скажет его. Даже если ему вместо одной чашки кофе предложат десять.
– А как же он скажет? – аж повалилась вперёд Залкинд.
– Он скажет «с удовольствием», «с радостью», но не скажет – «охотно». Он не граф, он шофёр. Теперь ясно почему?
Как после ушата ледяной воды Залкинд вела по сокурсницам свои шалые глаза непокорной овцы: вывернулся-таки!..
9. Котельниковы
…На кремлёвскую ёлку Юрик Котельников в первый раз попал, когда ему было восемь лет. С ушками зайчика, держась правой рукой за деда Мороза, а левой таская за собой какую-то девчонку, он тоненько пел и не сводил испуганных глаз с громадной всей елки с оледеневшими огнями.
Дома у дяди Тоши он сидел за столом и удерживал на коленях большой кулёк, разрисованный серебряными звёздами. Иногда, подумав, доставал из него одну конфету и отдавал кому-нибудь из взрослых. Потом, опять подумав, – ещё одну отдавал. Мама в селёдочном блёстком платье гладила его. А дядя Тоша, получив конфету, хохотал, чуть не расплёскивая из бокала вино.
В деревенском доме в Ильинском Юрик стоял высоко на табуретке и декламировал звонким голосом стих:
Снежок порхает, кружится,
На улице бело,
И превратились лужицы
В холодное стекло.
Где летом пели зяблики,
Сегодня – посмотри! –
Как розовые яблоки,
На ветках снегири…
Дядя Тоша прижал его к себе. Потом поцеловал: «Молодец, Юрик!» Мама в селёдочном платье сидела гордая. А у тёти Милы почему-то навернулись слёзы.
Уже к концу праздника за столом, когда тётя Мила подавала чай, дядя Тоша сказал:
– Ну а теперь выпьем светлой памяти родителей наших.
С налитым бокалом Антон Котельников смотрел на фотопортреты своих родителей в рамках на стене. Серьёзный отец стоял в будёновке, в тяжёлой шинели «с костями», а мама была в косынке, с простым, подрубленным мочалом фабричной девчонки…