– Эх, жизнь! – смахнул слезу дядя Тоша и выпил свой бокал до дна.
Юрик не знал своих дедушку и бабушку, но увидел, что мама тоже промокнула глаза платочком. А тётя Мила подложила ему на тарелочку второе пирожное, хотя он не съел ещё и первое. Юрик тут же дал ей конфету. Из своего кулька. И все опять смеялись за столом.
Летом с разбега Юрик нырял с доски в Ильинское озеро, быстро плыл, поворачивал к берегу и, выбежав из воды, ложился на песок рядом с загорающей матерью.
– Эх, Дуся, – говорил дядя Тоша. – Как я тебе завидую. Какой золотой мальчишка у тебя растёт. Ведь Милка-то моя пустая оказалась…
Как на волосатый кокос, он смотрел на свой живот, свесив голову. Тётя Мила выходила из кустиков, где надевала купальник.
– О чём это вы тут секретничаете?
Она крутилась перед всеми, раскинув ручки. В купальнике, похожая на тайменёнка.
Потом мужчины рыбачили. Антон неподвижно стоял с длинным удилищем. У него не клевало. А Юрик с маленькой удочкой постоянно выбегал с окуньками прямо из озера. То с одной стороны удивляющегося рыбака, то с другой. Женщины покатывались.
А вечером, усталые, долго шли к деревне, домой. Двигались мимо притихшего золотистого ожидания вечернего пихтового леса. Мимо запрятавшихся в кусты дач без огородов, где в кронах деревьев уже вовсю шла вечерняя кутерьма голосов певчих птиц. Мимо огороженного пансионата министерства иностранных дел, где дядя Тоша по блату однажды купил Юрику бутылочку новой необычной чудесной воды под названием «пепси-кола». И, наконец, мимо соседа Бритвина на скамейке, возле которого всегда лежал на земле старый-престарый пёс Полкан, просто как кучка дымного войлока…
В вагоне поезда, идущего в Калугу, Евдокия поглаживала головку сына на своей плоской груди.
– Как окончишь десять классов, будешь жить в Москве. У дяди Тоши.
– А ты? – сразу выпрямился гвоздиком сын.
– Ну, может быть, и я…
Одни в купе, опять обнявшись, они смотрели сквозь свои лица в ночном окне на далёкие огоньки деревенек, раскачивающихся как трапеции, или на медленно проплывающие шляпы фонарей небольших станций.
Уезжая учиться в Москву, Юрий Котельников на вокзале удерживал на своей груди голову Тани Лапшиновой. Таня плакала, словно провожала его на фронт:
– Юра! Юрочка!..
Евдокия-мать с неким злорадством стояла в стороне. Однако когда поезд пошёл, сразу обнялась со своей будущей как бы снохой. И они плакали, одинаково, как собаки, отвешивая челюсти.
На первом курсе Юрий Котельников маршировал в строю по университетской аллее туда и обратно. Капитан Иванов, перебивая ногу, ловил шаг строя и как вдалбливал рукой университетским воинам:
– Э-раз, э-раз, эраз-два-три-и!.. Э-запевай!
Очень фальшиво, как только поют в строю, орали песню и били сапогами к университету, к закату. Закат позади чёрной пирамиды был как металлургический цех.
Не плачь, девчонка,
Пройдут дожди!
Солдат вернётся,
Ты только жди!..
Антон Котельников всегда шипел на жену, если она роняла что-нибудь в гостиной: «Тише ты, кулёма! Юрий работает!» На цыпочках подходил к полуоткрытой двери – заглядывал. Юрий корпел над очередным рефератом как каторжный. Он уже учился в аспирантуре.
Когда Антон Котельников уезжал с женой на работу в Канаду, он сказал племеннику: «Юра, всё, что у нас с Милой есть – твоё. Мне до пенсии шесть лет – сразу переедем в Ильинское. Ну а ты – женись. Дети чтоб, ну и вообще». Он вдруг отвернулся, плечи его затряслись. «Ну-ну, дядя Тоша! – приобнял его племенник, похлопывая по плечу. – Будет!» Продолжил затягивать ремнём большой пузатый кожаный чемодан. Антон помогал, надавливал коленом. Щёки его тлели как зори. Мила тоже потихоньку плакала, бегала, собиралась.
Уже через месяц они прислали из Оттавы племяннику красивое осеннее пальто-реглан из мягкой австралийской шерсти, а сестре в Калугу – песцовую шубку. («Как раз к твоим большим песцовым глазам!» – прокричал из Оттавы до Калуги Антон Котельников.) Но она боялась её носить. Надевала только в Москве, когда приезжала к сыну. И то – в поезде везла глухо завёрнутой, заложив её под себя, в ящик под нижней полкой.
10. Операционная медсестра
Операция была закончена. Бригада выходила из операционной в предбанник. Как окровавленные, завёрнутые наглухо монстры, мужчины сдирали с себя всё, вновь обретали лица, замятые волосы, лысины. Завьялов уже мыл в углу руки.
В операционной у стола остался Коптев с поднятыми руками. Ждал шовный материал.
Татьяна действовала без суеты, но быстро: пересчитывала использованные, уже обработанные ею антисептиком инструменты; на другом столе, глядя в свою записку – использованные салфетки, тампоны, шарики. Сошлось!