Я приглядывался, пока не понял, что это девушка, и не какая-то там абстрактная, а вчерашняя Кати из джипа – лапочка даже в этом мешковатом комбинезоне. Только волосы на этот раз собраны в заправленную под воротник косу.
Она пробежала бы мимо, но я шагнул наперерез:
– Стой!
Она остановилась. Пес, черный остроухий кобель, разглядывал меня вполне дружелюбно, вывалив розовый язык и шумно хакая.
– Ты?
– Ага, – сказал я. – Ты, оказывается, в Команде?
– Мне некогда…
– Бежишь ловить пятого? А это я – так меня у вас окрестили.
Она опустила руку на кобуру. Я заторопился:
– Вот этого не нужно. Понимаешь, так глупо получилось. Я же ничего у вас не знаю, один тип сунул мне чемодан, а там была бомба, потом побежал, как дурак, рефлексы сработали…
– Автомат!
– Пожалуйста. Забери ты его совсем, не нужен он мне.
– К стене! Руки за голову!
– Надеюсь, ты понимаешь, что я мог бы сто раз тебя пристрелить, будь я тем, за кого вы меня принимаете? Я ведь ни разу не выстрелил по вашим. И уж не стал бы останавливать тебя…
– Так. – Она раздумчиво закусила губку. – Ладно, руки можешь опустить. Почему же ты бегаешь?
– Цепная реакция. Началось и поневоле продолжается.
– Ты пойдешь со мной.
– Вот уж нет, – сказал я. – Ты им сама все объясни, ладно? Я не хочу нарваться на глупую пулю по конечностям, знаю, как это бывает, сам ставил бредень…
– А если… – Она выразительно тряхнула автоматом.
– Брось. Ну зачем? Никуда я не денусь, Кати, что ты, в самом деле?
– Ты знаешь, что такое телефон?
– У нас они тоже есть.
– Позвонишь пять-восемнадцать-сорок один. Запомнил?
– Уже. Где бы спрятаться, пока…
– Свернешь вон туда, через квартал будет кафе. Позвонишь оттуда, я управлюсь быстро. Пират, пошли!
Они убежали. Я пошел в указанном направлении, завернул за угол…
Пули свистнули у колен одновременно с окриком. Их было трое, слава богу, без собаки.
Разбрызгивая лужи, я промчался мимо кафе, которое так и не стало спасительным приютом, поскользнулся и едва не шлепнулся, наддал, перемахнул через круглый газон, еще одна улица, еще один проходной двор, я увидел длинную роскошную машину, в которой кто-то сидел, бросился к ней, рванул ручку и упал на сиденье.
– Ну, и как это понимать? – спросила Джулиана, давешняя фантастическая брюнетка из «Нихил-бара».
– Гони! – заорал я. – Да шевелись ты!
Она тронула машину.
– Ты не можешь меня куда-нибудь спрятать?
– В самом деле?
– Да. Скрыться, спрятаться, укрыться, затаиться – я на все согласен.
– Что случилось?
– Мелкие неприятности. Всего-то посидеть часок в тихом месте.
– Часок?
– Желательно. Прояви извечную женскую доброту.
– Ты что, записался в Команду?
– Нет, это я так… Слушай, так спрячешь?
– Хорошо. Я тебя отвезу к себе. В свою квартиру, но не в свою постель. Уловил разницу?
– Будто бы. Но я человек воспитанный и временами неприкрыто галантный.
– Все вы галантные, и каждый мечтает залезть под юбку.
– Господи, да мне не до юбок, – заверил я. – У меня четкая программа – стул и стаканчик чего-нибудь крепкого.
Она вдруг сказала что-то на незнакомом языке, громко и внятно. Судя по тону, это был вопрос.
– Не понимаю.
– Ну, тогда ничего. Мне показалось, – усмехнулась она. – Да нет, это было бы даже смешно…
Я не стал спрашивать, почему смешно. Я устал от вопросов.
Мы подъехали к длинному зеленому дому с голубыми балконами, поднялись на третий этаж. Квартира была как квартира, в продуманном, чуточку кокетливом уюте чувствовалась женская рука. И тут же диссонансом – следы свежей попойки, куча полупустых и пустых бутылок на столе, испятнанная скатерть, на подоконнике разбитые бокалы, а поперек зеркала размашисто написано розовой губной помадой очень неприличное слово.
– Это Штенгер, – сердито сказала Джулиана. – Это еще ничего, в прошлый раз он кошке презерватив на голову натянул, сволочь толстая…
– Весело живете, – сказал я. Блаженно постанывая про себя, устроился в широком глубоком мягком кресле. – Чего же ты тогда с ним водишься?
– А какая разница? – Она сгребла бутылки в охапку. Вернувшись, подала мне высокий стакан с чем-то зеленоватым. – Все вы свиньи, только одни попроще, другие посложнее. Свиньи с духовным миром, свиньи без такового.
– Господи, перехлест.
– Ох, да пошел ты… Пей, раз просил.
– Твое здоровье! – Я осушил стакан. Теплое, мягкое, огромное, липкое, дурманящее закрутило и обволокло…
…Было тихо и темно, я лежал на чем-то мягком, скрестив руки на груди. Абсолютно несвойственная мне поза, отметил я машинально и пошевелился.
Руками я мог двигать, но кисти что-то плотно стянуло, ноги в лодыжках тоже, я дернулся, рванулся уже не на шутку, борясь с подступающим страхом. Во сне я был там, в провонявшей бензином железной коробке, меня волокли к карьеру, оставались секунды, а язык не повиновался…
– Джулиана! – крикнул я.
– Что? – спросила она над ухом.
– Почему так темно?
– Потому что ночь. Ночью, знаешь ли, темно.
– Чем ты меня угостила?
– Снотворное, – ответила она лениво и спокойно.
– А руки? Что со мной?
– Ничего особенного. Просто я тебя связала.
– Брось шутить. Развязывай давай.
– Ничего подобного.
– Развяжи, кому говорю! – рявкнул я.
– Ну конечно, – сказала она брезгливо. – Все вы такие, как только почувствуете, что смерть держит за шиворот…
– Слушай, я не посмотрю, что ты милая женщина, так двину…
Она рассмеялась, и в этом смехе было что-то нечеловеческое, лежащее по ту сторону наших знаний о мире, его устоях и обычаях, что-то страшное и неживое. В кромешной тьме я едва различал контуры предметов, Джулиана наклонилась надо мной, и ее глаза светились звериным зеленым светом. Вот тогда мне стало страшно, до испарины. В моем мире я не боялся ничего и никого, но это…
– Не барахтайся, – сказала Джулиана. Я чувствовал на лице ее дыхание, силился разорвать веревки и не мог. – Это быстро. Это очень быстро, Алехин, и только сначала больно, потом кажется, будто засыпаешь…
– Нет, – сказал я. – Нет. Вурдалаков нет. Их не бывает, слышишь?
– Ну, если я призрак, то ты преспокойно можешь сбросить веревки и встать, а то и вовсе проснуться…
Ее руки легли мне на плечи, потом сдавили виски, губы коснулись моих, вжались, и я охнул – она прокусила мне нижнюю губу, было больно, но уже не страшно, одна тупая беспомощная обида за то, что так нелепо приходится отдавать концы, а они там никогда не узнают истину, будут громоздить теории и жонглировать ученой аргументацией…
Я стал отбиваться, не мог я покорно ждать, как баран на бойне.
– Ну это же глупо, – сказала Джулиана. – Послушай, я вовсе не хочу тебя мучить. Давай быстрее с этим кончим, нам обоим будет легче.
В ее голосе сквозила скука, надоевшая обыденность и еще что-то унылое, насквозь беспросветное. Моя обостренная жажда жизни, мое профессиональное умение докапываться до сути явлений, слов и поступков, моя интуиция, наконец, – все это дало возможность уловить в происходящем трещину, лазейку, слабину. В любом случае я ничем не рисковал, кроме жизни.
– Подожди, – сказал я. – Значит, ты…
– Значит, я.
– Но почему?
– Потому что я – это я.
– Демагогия, – сказал я. – Ты же человек.
– Я вурдалак.
– Никаких вурдалаков нет. Ты человек и должна знать, почему поступаешь именно так, а не иначе. Должна разбираться в своих побуждениях и поступках. Так почему?
– Потому.
– Почему, я тебя спрашиваю? Должен быть ответ, слышишь? Ты должна знать ответ! Отвечай, ну! Ты что, станешь счастливее? Тебе это доставит удовольствие? Омолодит? Прибавит любви к жизни? Здоровья? Ненависти? Отвечай, ты!
Она молчала и не двигалась, а я говорил и говорил, с отточенным профессионализмом выводил логические построения, пустил в ход все, что знал из психологии, все известные мне соображения о смысле жизни, оплетал словами, топил в словах и сводил к одному: ответь, для чего ты живешь, слышишь, Джулиана, найди смысл твоих поступков, объясни, что тобой движет, почему ты поступаешь так, а не иначе? Кем это выдумано? Стоит ли этому следовать? Я говорил и знал, что борюсь за свою жизнь, за успех операции, за все, что мы любили в человеке, за то, что дает человеку право зваться человеком…