Мягко оттолкнула меня в сторону, не пожелав играть в жестокую и страшную — для меня, и забавную, серьезную и правильную — для него, игру… Оттолкнула, не играя, а… Прочь
(катись… уходи… уползай…)
от себя, от мерно покачивающегося из стороны в сторону конца громадного хвоста, от черного колодца огромного вертикального зрачка — входа
(…окна? Двери? Или лишь проекции, изображения? Кто знает… Кто может знать, кроме Того, Кто зачем-то создал ее…)
в невероятную, не доступную пониманию ни одной живой твари, не живую, не мертвую, а существующую, СУЩУЮ бездну… ВЕЧНОСТИ.
Толчок лапы сделал выбор за меня — не помог мне, не пришел мне на помощь, а равнодушно показал, как легко и просто может сделать выбор тот, который ЗНАЕТ, кто он есть и… За кем поэтому всегда стоит, в ком поэтому всегда живет, в ком всегда ЕСТЬ Тот, Кому Все Равно, для Кого ВСЕ — РАВНО и ВСЕ — РАВНЫ, от мала до велика, ибо нет ни мала, ни велика в подвластной лишь Ему Одному ВЕЧНОСТИ и постижимом лишь Ему Одному ЗАМЫСЛЕ…
Толчок лапы был мягкий, но… Мягкий — для нее, а я от этого толчка пролетел метра два, задел ногами за валявшуюся на песке без сознания Рыжую и брякнулся навзничь, распластавшись на песке, как выброшенная на берег моря медуза, успев лишь схватить Рыжую за руку, вцепиться в ее ладонь и не выпустить, не отпустить, не бросить…
И последним, что я увидел перед тем, как затылком врезался в мягкий песок, была громадная морда Зверя с раздвинутыми усатыми губами и раскрывшейся пастью, задранная вверх, к красному диску, полыхнувшему ослепительной вспышкой и расколовшемуся
(то ли там, наверху, то ли в моем вырубающемся сознании)
на тысячи сверкающих рубиновыми искрами осколков…
А последним, что услышал… Что распороло мои барабанные перепонки, как раньше когти Зверя распороли мерзко извивавшееся тело гадины — «пиявки», — было усиленное во сто… тысячу… Бог знает, сколько крат, вырвавшееся из громадной глотки равнодушное «Мя-я-яу».
Вырвавшееся не для того, чтобы что-то сказать мне
(кто я такой, чтобы Ему — говорить со мной?…)
не потому что Он хотел напугать меня или успокоить
(что я такое, чтобы Ему — пугать или утешать меня?…)
а потому что…
Потому что КОШКИ ГОВОРЯТ «МЯУ».
Потом…
Ничего.
23
Я раскрыл глаза и увидел красноватые резные ножки стульев, четырехлапую толстую ногу овального стола карельской березы, а левее огромный экран телевизора со «снегом». Я подумал, что снова
(вошел?.. Влез?.. Попал?…)
окунулся в какой-то кошмар, но услышал негромкое требовательное мяуканье, повернул голову влево (как же у меня затекла шея!) и увидел Кота, сидящего у мойки, возле пустой миски, и выжидающе смотрящего на… Нет не на меня, а на диван, возле которого я сидел на полу, расставив согнутые в коленях ноги, и на котором…
Я повернулся (как же у меня затекло все тело!), поднял голову и уставился на Рыжую, сидевшую с поджатыми под себя ногами на диване — обхватив себя обеими руками, она старалась унять дрожь (у нее это не получалось) и смотрела на Кота.
— Он хочет есть, — сказал я не потому, что хотел сообщить ей этот и без того очевидный факт, а чтобы послушать звук собственного голоса… Чтобы узнать, звучит он, или я опять лишь раскрываю рот, а оттуда не вылетает ни….
Голос звучал, причем звучал вполне нормально — не хрипел, не заикался, не срывался на фальцет.
— Да, — сказал она (тоже вполне нормально), перестала дрожать и спустила ноги с дивана. Двигалась она как-то замедленно, словно все тело у нее тоже затекло.
Я подтянул к себе ноги, перевернулся, встал на колени, положил правую руку ей на ляжку, легонько оперся на нее, чтобы подняться на ноги — совсем легонько, но тут же скривился от боли, потому что… Мы оба посмотрели на мою распухшую руку с окровавленными и уже начинающими синеть суставами пальцев, а потом — друг на друга. Рыжая снова задрожала, опять обхватила себя руками и с трудом выдавила:
— Значит… это было…
— Угу, — кивнул я и осторожно (в руке еще пульсировали отголоски боли) погладил ее ногу. — Было…
— Это было там… — уже легче произнесла она. — Там, где ты когда-то… На том самом месте, где ты — с мотоциклом?..