«А ты что? Давай хоть разок! Или слабо? Неужели стесняешься? Или тебе нельзя?»
Немного выйдя из тени, Мальке смазал ладонью и ее тыльной стороной слева, справа по мелкому, словно нарисованному ребенком, личику. Хрящ на его горле разбушевался. Отвертка тоже распсиховалась. Тулла же, естественно, не проронила ни слезинки, только хмыкнула, опустилась перед ним на корточки, потом, выгнув без труда свое каучуковое тело мостиком, уставилась на Мальке между своих тонких ног, глядела до тех пор, пока он, уже снова в тени — тем временем буксир повернул на норд-вест — не сказал: «Ладно. Чтобы ты наконец заткнулась».
Тулла тут же встала с мостика, села нормально, поджав под себя ноги, а Мальке спустил плавки до колен. Мы таращились, как в кукольном театре: несколько быстрых движений правой руки, член Мальке встал колом, головка уж высунулась на солнце из тени нактоуза. Лишь когда мы обступили Мальке полукругом, стояк опять оказался в тени.
«Можно мне, хоть немножко?» — Рот у Туллы приоткрылся. Мальке кивнул, отодвинул правую руку, но не совсем. Вечно исцарапанные руки Туллы выглядели миниатюрными на его торчке, который под ее пытливыми пальчиками все больше увеличивался в размерах, жилы набухали, головка наливалась кровью.
«Померяй его!» — выдохнул Юрген Купка. Тулла растопырила пальцы левой руки, один раз во всю пядь и еще раз почти столько же. «Сантиметров тридцать, не меньше», — прошептал кто-то, за ним другой. Конечно, это было преувеличением. Шиллинг, обладатель самого длинного конца, извлек его, вздрочил и встал рядом: член у Мальке был, во-первых, гораздо толще, во-вторых, на целый спичечный коробок длиннее и, в-третьих, выглядел более грозным, взрослым, достойным восхищения.
Мальке вновь доказал нам свое превосходство и сразу подтвердил его, «спустив» — как мы это называли — дважды подряд. Чуть согнув колени, Мальке стоял возле покореженного релинга перед нактоузом, его неподвижный взгляд был направлен в сторону навигационного знака на подходе к Нойфарвассеру, не отвлекаясь на выходящий из порта торпедный катер класса «Чайка»; он демонстрировал нам свой профиль, от выступавших за борт больших пальцев ног до линии водораздела на макушке, обозначавшей прямой пробор шевелюры: длина члена каким-то образом скрадывала обычно столь выдающийся выступ адамова яблока, создавая пусть странное, но все-таки гармоничное равновесие.
Едва выстрелив через релинг свой первый заряд, он тут же снова принялся за дело. Винтер засек время на своих водонепроницаемых наручных часах: на очередной заход Мальке понадобилось примерно столько же, сколько торпедному катеру, чтобы преодолеть расстояние он кончика пирса до навигационного знака; когда торпедный катер миновал этот знак, Мальке выстрелил вторым зарядом, который ничуть не уступал первому: мы же слишком громко расхохотались, когда чайки кинулись на пенку, закружившуюся на спокойной, лишь изредка покачивающейся воде, требуя криком еще.
Йоахиму Мальке не пришлось ни повторять, ни бить собственный рекорд, потому что никто из нас не мог покуситься на подобное достижение, особенно после плавания и утомительных ныряний; ко всему, что бы мы ни делали, мы относились по-спортивному, честно соблюдая правила игры.
Тулла Покрифке, которую он поразил больше всех, какое-то время бегала за ним, всегда садилась на посудине рядом с нактоузом, пялилась на плавки Мальке. Несколько раз она принималась канючить, но он отвергал все ее домогательства, не выказывая ни малейшего раздражения.
«Ты сознался на исповеди?»
Мальке кивнул и принялся поигрывать отверткой на шнурке, чтобы отвлечь ее внимание.
«Возьмешь меня вниз? Одна я боюсь. Спорим, там еще мертвяк остался».
Видимо, исходя из воспитательных соображений, Мальке взял ее с собой в носовой отсек. Он пробыл с ней под водой слишком долго, поэтому когда вытащил ее на поверхность, Тулла висела у него на руках изжелта-серая, так что нам пришлось поставить на голову ее легкое, плоское тело.
С того дня Тулла лишь несколько раз тусовалась с нами и хоть она была лучше своих сверстниц, но все больше действовала нам на нервы вечной болтовней о мертвом матросе на затонувшей посудине. Тут ее было не остановить. «Дам тому, кто мне его поднимет», — посулила Тулла в качестве награды.
Не признаваясь себе в этом, все мы искали в носовом отсеке — а Мальке в машинном отделении — полуразложившегося польского матроса, но не для того, чтобы трахнуть недооформившуюся девчонку, а так, просто так.
Однако и Мальке ничего не нашел кроме облепленной водорослями драной одежки, из которой врассыпную прыснули колюшки; заметив их, чайки заорали, желая себе приятного аппетита. Да, Тулла мало что значила для Мальке, хотя позднее у нее с ним вроде бы что-то было. Девчонки не интересовали его, даже сестра Шиллинга. На моих берлинских кузин он смотрел холодно, словно рыба. Если его кто и интересовал, то уж скорее пацаны, хотя я вовсе не намекаю, будто он был голубым; просто в те годы, когда мы регулярно курсировали между купальней и затонувшей посудиной, нам всем еще была почти безразлична принадлежность к мужскому или женскому полу. Собственно говоря — пусть даже более поздние слухи или факты свидетельствовали об обратном, — если для Мальке и существовала женщина, то это была единственно католическая мадонна. Лишь ради нее он таскал в церковь Девы Марии все, что цеплял себе на шею. Все, что он делал, от ныряний до последующих воинских подвигов, он совершал — и тут я вынужден противоречить самому себе — только ради того, чтобы отвлечь внимание от собственного адамова яблока. Наконец, не сбрасывая со счетов Деву Марию и мышь, следует назвать третий мотив его поступков — нашу гимназию, это здание с его застойной, невыветривающейся атмосферой и особенно актовый зал многое значили для Йоахима Мальке, что и заставило тебя позже предпринять последние усилия.