Нет, Мальке никогда так не говорил. Зато делал удивительные вещи, например, действительно достал из бывшего камбуза затонувшей посудины несколько банок консервов — судя по вытисненным надписям, английского или французского происхождения, — даже обнаружил внизу более или менее пригодный консервный нож, молча вскрыл на наших глазах банки, поел вроде бы лягушачьих лапок, приводя в движение свое адамово яблоко — забыл сказать, что Мальке, несмотря на худобу, был весьма прожорлив, — после чего протянул полупустую банку нам, но без малейшей настойчивости. Мы вежливо отказались, а Винтер от одного вида подобной снеди пополз на четвереньках к турелям, где, отвернувшись ко входу в гавань, долго, но безуспешно давился приступами тошноты.
Разумеется, Мальке и после этой демонстративной трапезы получил свою порцию восхищения, однако лишь отмахнулся, а остатки лягушачьих лапок и протухшей тушенки скормил чайкам, которые еще во время еды кружили поблизости, как сумасшедшие. Смахнув наконец жестяные банки, а с ними и чаек за борт, Мальке принялся чистить консервный нож; лишь этот нож показался ему достойным сохранения. Подобно английской отвертке и другим амулетам, консервный нож висел теперь у него на шее, но не всегда, а лишь тогда, когда Мальке намеревался отправиться за консервами в камбуз бывшего польского тральщика — желудок у него работал исправно, никогда не подводил; бывало, Мальке носил консервный нож вместе с другими амулетами под рубашкой, таскал его даже к заутрене в церковь Девы Марии; всякий раз, когда он вставал на колени у алтарной преграды, чтобы принять причастие, откидывал голову и высовывал язык, на который его преподобие отец Гусевский возлагал гостию, министрант, прислуживавший священнику сбоку, заглядывал за отворот рубахи Мальке: там у тебя на шее болтался консервный нож рядом с мадонной и промасленной отверткой; я восхищался тобой, хотя ты вовсе не ставил себе такой цели. Нет, Мальке не был честолюбив.
Осенью того же года, когда он научился плавать, его исключили из юнгфолька и сунули в гитлерюгенд, ибо на протяжении нескольких воскресных дней он отказывался вести свой отряд — Мальке был юнгцугфюрером — в Йешкентальский лес на утренник. Этим исключением он также снискал себе, по крайней мере в нашем классе, шумное одобрение. Как обычно, он оставил наше одобрение без особого внимания или воспринял его с некоторым смущением, продолжая — теперь уже рядовым членом гитлерюгенда — отсутствовать на воскресных утренниках; в этой молодежной организации, которая охватывала всех подростков старше четырнадцати лет, его отсутствие не слишком бросалось в глаза, дисциплина в гитлерюгенде была послабее, чем в юнгфольке, поэтому парню вроде Мальке удавалось оставаться незаметным. Он не был строптивым в обычном смысле слова, регулярно посещал еженедельные отрядные собрания и политзанятия, участвовал во все более часто назначаемых спецмероприятиях вроде сбора металлолома или макулатуры, не чурался акций «зимней помощи», лишь бы бренчание кружкой для пожертвований не мешало его воскресной заутрене. В качестве члена государственной молодежной организации Мальке оставался безвестным и бесцветным, тем более что перевод из юнгфолька в гитлерюгенд не являлся случаем исключительным, зато в нашей гимназии, уже после первого лета на затонувшей посудине, у него сложилась особая — не хорошая и не плохая, а легендарная репутация.
Судя по всему, наша гимназия, особенно по сравнению с упомянутой молодежной организацией, постепенно приобретала для тебя куда большее значение, чем может иметь обычная школа с ее отчасти консервативными, отчасти трогательными традициями, разноцветными гимназическими фуражками, неизменными апелляциями к духу учебного заведения — ибо ты ожидал от нее чего-то такого, чего она не могла тебе дать.
«Что с ним?»
«Говорю тебе, он чокнутый».
«Может, это связано со смертью отца?»
«А всякие побрякушки на шее?»
«Вечно ходит молиться…»
«Да он вообще ни во что не верит, точно».
«Для веры он слишком рассудочен».
«Сначала ту штуковину нацепил, теперь еще и эту, зачем?»
«А ты сам у него спроси, ведь это ты ему тогда кошку…»
Мы гадали так и эдак, но не могли тебя понять. Пока не научился плавать, ты был никто, хотя иногда тебя вызывали к доске и обычно ты отвечал правильно, а именовался ты Йоахимом Мальке. Кажется, классе в седьмом или позднее, но до твоих первых попыток научиться плавать мы некоторое время сидели за одной партой; нет, вроде бы ты сидел за мной или же по соседству в среднем ряду, а я вместе с Шиллингом сидел в ряду у окна. Позже говорили, будто ты до восьмого класса носил очки, но я этого не помню. Да и неизменные высокие шнурованные ботинки я заметил лишь тогда, когда ты, научившись плавать, повесил шнурок на шею. В мире происходили великие события, но летоисчисление Мальке имело другой отсчет: до сдачи экзамена на свободное плавание и после; когда всюду — пусть не сразу, а постепенно, сперва на Вестерплатте, затем на радио, потом в газетах — началась война, гимназист, не умевший ни плавать, ни ездить на велосипеде, не представлял собой ничего особенного, зато тральщик класса «Чайка», ставший позднее сценой для выступлений этого гимназиста, сыграл, пусть всего на несколько недель, свою роль в боевых действиях в Путцигской бухте, в заливе и у рыбного порта на полуострове Хель.