Такая безучастность уязвляла его самолюбие, и Гаэтан скользнул ладонью вниз по ее животу. Идеально гладкая, даже в такой глуши — какая похвальная приверженность эстетике. Еще большее восхищение вызывало то, как чутко Кейра отреагировала на его ласкающее прикосновение — кровь тут же прильнула к ее щекам.
— Не надо.
Так женщины говорят, когда хотят, чтобы поступили с точностью наоборот. Гаэтан самодовольно отметил, что его движения становятся все более гладкими. Плавными. Все-таки чародейки и есть нимфоманки, томящиеся в ожидании своего ведьмака.
— Не надо, прошу тебя. Просто… просто закончи побыстрее.
Она всегда считала себя паршивой овцой в Ложе. Прикосновение незнакомца никогда бы не вызвало у других чародеек такую реакцию. Они не мечтали бессонными ночами, чтобы глубокой ночью в их дом ворвался непрошеный гость, а во снах Кейры этот гость носил на спине два меча.
Гаэтан отложил удавку в сторону, стоило чародейке издать первый едва слышный стон. Если бы оплата натурой каждый раз была так хороша, он бы умер голодной смертью. Если другие женщины были бы столь же чувствительны к его ласкам, он никогда бы не покинул стен борделя.
Грубое неотесанное дерево оцарапало бедро, когда Гаэтан перевернул ее на спину. Кейра пыталась различить черты лица в темноте, и вид у нее при этом был такой беззащитный, что он не смог противостоять соблазну впиться в ее маленький аккуратный рот. Он ожидал укуса, но его не последовало.
Кейра Мец оказалась из той породы женщин, которым нравятся, когда их грубо лапают. Которые нарываются на это, строя из себя невинных дев, а внутри изнывают от желания почувствовать в себе удары резких толчков. Гаэтан был несказанно рад, что честь сыграть главного героя фантазий выпала именно ему.
Ты не бойся нас, глупышка. Поиграем в кошки-мышки.
По ее белоснежным бедрам стекало семя, неспособное подарить новую жизнь. Даже простейший из способов оставить в истории свой след был им недоступен.
Впрочем, чародейки тоже этого не удостоены. Яркие снаружи — пустые внутри.
— Четыре сотни крон тебе цена, — он отстранился, ведомый смутным чувством, напоминающим стыд, — или на чем мы сторговались?
Гаэтан подбросил в воздух фальшивую монету. Кейра хищно оскалилась. Было в этом что-то неуловимо кошачье. Он поймал монету, прижал ее к запястью. Орел.
— Убирайся отсюда. Раз и навсегда. Только попробуй здесь еще раз появиться…
Кейра едва сдержала слезы — не от унижения и не от саднящей боли. Ее гложило чувство всепоглощающей пустоты; вместо великой любви в ее жизни появлялись лишь фантомы, безликие тени. Прощальным подарком всегда было одиночество.
— …Когда я еще раз наведаюсь к тебе в гости, Кейра Мец, ты не услышишь моих шагов.
Гаэтан знал, что не получит удара в спину, когда покинет ее скромную обитель, но все же наложил на себя знак Квен. Его лицо останется в памяти чародейки лишь расплывчатыми очертаниями. Она тщетно пыталась представить на его месте Геральта, но получался лишь его темный двойник. Доппельгангер, предвещающий смерть.
Лишь в двух верстах от хижины до него донесся звук приглушенных всхлипов. Кейра думала, что он их не не услышит — недооценила великолепный слух Котов.
Нет более жалкого зрелища, чем плачущая чародейка.
Выброшенная монета медленно погружалась на темное дно болота.
Говорят, перед рассветом наступает самая беспросветная тьма. Гаэтан поймал себя на мысли, что многое бы отдал, чтобы еще хоть раз в жизни увидеть эти васильковые глаза.
***
И он увидел их еще раз. Пустые и безжизненные глаза насаженной на кол посреди торговой площади Новиграда тряпичной куклы. Какой бы ни была последняя мысль Кейры Мец, смерть ее украла, оставив на память лишь гримасу ужаса, навек застывшую на нежном лице.
Шесть, семь, восемь, девять, десять. Царь решил тебя повесить.
Не только его легенда бесславно оборвется. Время сотрет память о некогда известной чародейке, о маленькой девочке с голубыми глазами. О несбывшихся мечтах излечить народ от гнета чумы.
Кейра Мец уже невидима в глазах проходящих мимо горожан. Еще одна безликая жертва безумного короля, очередная немая памятка. Гаэтан при всем желании не смог бы стать столь же незаметным, как трагедия Кейры Мец.
Барды будут и через сотню лет воспевать красоту Йеннифэр из Венгерберга.
Легенды навсегда увековечили Белого Волка.
Гаэтан, ведьмак из школы Кота, и Кейра Мец, чародейка из Ложи, будут в пыль перемолоты в жерновах Колеса Времени. Того единственного, чей бег невозможно остановить.
Кейра должна была смеяться, запрокидывая голову к небу. Наносить ярко-малиновую помаду на свои пухлые губы, любуясь отражением в резном зеркале. Фыркать, что делает это только для себя, а не для тебя, мужлан. Она должна была лежать ночью в объятиях ведьмака — не Гаэтана, кого-то, кто был бы этого достоин. В объятиях еще неизвестного, но обещающего стать легендарным, Волка.
И Лютик написал бы балладу об аромате лилии и амбры, а не сирени и крыжовника.
— Сними ее, — Гаэтан провел перед глазами стражника знаком Аксий, — Сейчас же.
Кейра Мец заслужила достойных похорон. Не ему принадлежит честь проводить чародейку в последний путь — это сделают ее сестры. Трисс Меригольд позаботится о том, что осталось от Кейры.
Виновен ли он в смерти чародейки? В том, что Кейра решила сбежать в город навстречу неминуемой смерти, испугавшись гнета болотных топей? Не попросила Волка о помощи, единожды испугавшись кошачьих глаз?
Чернота обволокла его душу, снова возвращая в бесконечный лабиринт подземелий, где за каждым поворотом ожидал тупик.
А за месяцем луна — царь повесил колдуна. Долго, долго ты висел. Ветер дунул — ты слетел.
Он не примет на себя вину за это. Она лежит на совести коронованного маньяка, обрекшего Кейру на мучительную смерть. И на совести тех, кто молча наблюдали за ее страданиями — пялились на нее, нанизанную на кол, медленно истекающую кровью, не в силах даже закричать.
Гаэтан сжал в руке контракт на чудище из Доброво.
По колено в крови. По горло сыт людской жестокостью.