Шум голосов начинал стихать. Значит торжественное мероприятие завершалось и гости, напихавшись омерзительной пищей и налакавшись мерзкого пойла, отправятся в свои стойла. Там они, по-быстрому совокупившись, провалятся в свои зловонные сновидения. Люди! Почему я не могу вас ненавидеть, даже после того, как вы фактически убили меня? Сестра моя, прости меня ещё раз, но я такая, какая есть и уже не смогу измениться.
Просто, для этого не остаётся времени.
Время моей жизни заканчивается. Ускользает, следом за последним лучом солнца и растворяется в наползающих тенях.
Простите меня, мои братья и сёстры! Я — слабая львица и не вижу другого выхода.
Громкий топот тяжёлой обуви известил об окончании дня. И закончится он точно так же, как и все остальные: громким пыхтением зловонной пасти и душным смрадом какой-то человеческой жвачки. Мой персональный страж, как обычно, пришёл пожелать мне спокойной ночи. Так, как он это понимал.
На этот раз сторож был облачён не в обычные серые обноски с императорским гербом, а в пугающе-цветастую куртку с тем же, безвкусным гербом и красно-жёлтые, полосатые штаны. Ах, да! Праздник, как-никак. Сторож, покачиваясь, замер перед клеткой и уставился на меня кнопками тусклых глаз, теряющихся в складках рябого одутловатого лица. Сальные волосы клочьями торчали из-под сплюснутого блина ярко-алого берета, а неровно ощипанная бородка ходила из стороны в сторону. Мой страж изволили откушать. Подбирал объедки за местной элитой.
— Чо, стерва, ишшо не подохла? — любезно осведомился охранник, — коды ж ты ужо скопытишься, упыриха? Гляш, я хоть тоды немного отдохну.
Я просто не могла позволить этому куску мяса нависать над собой. В конце концов, львы, пока они ещё живы, не должны валяться у человеческих ног. Я ещё жива. Испытывая режущую боль во всём теле, словно его кромсали на куски, я медленно поднялась на ноги и выпрямилась во весь рост, позволив волосам обнять кожу. Человек, криво ухмыляясь, наблюдал за мной. Чавкать он так и не прекратил.
— Для такого животного, как ты, — сказала я, глядя на него сверху вниз, — должно быть честью, выполнять подобную работу. Да и не перерабатываешь ты, ленивая тварь.
Последнее замечание его задело. Сторож, угрюмо пыхтя, протянул окорокоподобную руку за ширму, и я сжала зубы, пытаясь сдержать панику. Огромного труда стоило оставаться на месте и сохранять невозмутимое выражение лица. Слишком хорошо знала я этот жест и то, чему он предшествует. Охранникам запрещено пользоваться оружием, но они отлично понимают — жаловаться я никому не стану. Не подобает льву жаловаться человеку или ожидать помощи, от него.
— Дерзишь, сучка? — недобро ухмыляясь, пробормотал человек и потянул к себе тресп на длинной рукояти, — сама должна понимать — это будет заслуженное наказание.
Очень хотелось зажмуриться, успокоить птицу, бешено бьющуюся внутри. Нет, я не могу позволить животному заметить мою слабость. У меня нет секретов от вас, братья и сёстры, но это вонючее создание не сможет оценить, насколько уязвима я стала.
Поэтому я лишь презрительно смотрела в глаза человеку, когда он размахнулся и ткнул оружием в мою грудь. Всего лишь ещё одна капля боли в бескрайнем океане страдания, поглощающем сознание. Так хотелось думать, но, против своей воли, я застонала.
Будь ты проклят!
Будь проклята я…
Прости, Серра.
— Слабеешь, гадина, — он хохотнул, но под моим презрительным взглядом смешался, — ничо, я ишшо доживу до того дня, коды гордая львица шлёпнется на колени молить меня о пощаде. Тоды я надену на тебя ошейник, а ты станешь лизать мои сапоги.
— Оставь свои фантазии для человеческих самок, животное. Я, скорее умру, чем стану на колени!
— Посмотрим, — он, посмеиваясь, отвёл оружие назад, но в этот раз лишь имитировал удар, громко расхохотавшись, когда я, не удержавшись, вздрогнула, — боишься? Бойся! Я стану твоим самым страшным кошмаром!
— Мы не спим и сны нам не снятся, — силы были на исходе и даже стоять приходилось, испытывая невыносимую боль, — тебе не стать моим кошмаром — только своим. Ты живёшь в собственном бредовом человеческом сне и пытаешься распространить его на других. Лучшим выходом было бы пробуждение.
— Чего?
— Умри, животное.
Он остервенело ткнул меня в живот и даже не глянув, как я буду страдать, утопал прочь. Только теперь я позволила себе опуститься на холодный пол клетки и прижать ладонь к тонкой полоске на поверхности бледной кожи. Дымок рвущийся наружу, казался почти невидимым, — но он был моей жизнью и восполнить силы мне нечем. Ещё одна толика боли. И так, каждый вечер. Неужели я действительно заслужила подобное? А ведь моя сестра упрекала меня в излишней мягкости с этими животными. Так она оказалась права?