Ей не помешало бы пройти курс детского питания. Когда котятам исполнился месяц и нам согласно книге о кошках следовало отнять их от груди и давать им другую молочную пищу, она заявила, что для них такое молоко не годится, и выпивала его сама. Когда миновало полтора месяца и мы просто с ума сходили, так как – несомненно по ее указаниям – котята при виде блюдечка крепко жмурились и еще крепче закрывали рты, однажды утром мы обнаружили, что она тайком кормит их огромными кусками кролика из собственной миски и с гордостью наблюдает, как они дерутся за каждый кусок, точно тигры.
И ведь она прекрасно знала, что так не годится. Она опустила уши, пока мы читали ей лекцию о их нежных желудочках, а потом поглядела на нас из-под ресниц и сказала, что во всем виноват Соломон. И возможно, сказала правду. Едва начались неприятности с подкормкой, именно Соломон внушал нам наибольшую тревогу – может ли такой крупный котенок существовать только на материнском молоке? Подумать страшно! И вот теперь он стоял в миске по колено в кусках кролика и пожирал их так, что за ушами трещало. Как бы то ни было, в козлы отпущения был избран Соломон – и не из нехороших чувств, а потому что она считала его замечательным и верила, что мы не устоим перед таким обаянием.
Когда она украла носок из лучшей желтой пары Чарльза и показала ликующим котятам, как прогрызать в нем дыры, чтобы он стал похож на решето, то, опомнившись и сообразив, что она натворила, именно на Соломона была возложена миссия отнести нам жалкие остатки, пока остальная компания в волнении ждала на площадке, готовясь пуститься наутек.
Когда как-то вечером мы отправились в кино, легкомысленно оставив их на нашей кровати, – они так уютно устроились на покрывале, а было холодно, – именно Соломон (остальные во главе с Саджи нырнули под кровать, едва на лестнице послышались наши шаги) остался в одиноком миниатюрном величии объяснять, откуда на новехоньком одеяле взялся рядок дырок по краю. Ему пришлось нелегко. Только у одной кошки рот был достаточно велик для этих круглых мокрых дырок, а она распростерлась под кроватью, притворяясь узором на ковре. И только у одной кошки хватило бы сил откинуть покрывало и вытянуть одеяло. Соломон, развернув от ужаса свои огромные уши во всю ширь, слушал, пока мы объясняли ему, кто эта кошка, что она такое и что с ней будет, когда мы ее изловим. Ясно было одно: если он хочет спасти мамочку от еще невиданного телесного наказания, надо действовать без промедления, и он не промедлил. Я приподнимала край одеяла, причитая, что оно погублено, и тут Соломон, чьи глаза горели вдохновением, прыгнул и всунул в дыру толстую коричневую лапку. Вот, сказал он, в какую увлекательную игру они играли перед нашим приходом. Вот почему мамочка прогрызла эти дырки, и было так весело! Вот сами попробуйте!
Мы никогда не могли устоять против этой хитрой мордочки. И попробовали. Секунду спустя кровать уже кишела радостными котятами, которые упоенно бегали по покрывалу и засовывали лапки в дыры, а Саджи, возникшая как по волшебству, едва поняла, что опасность миновала, ухватила Соломона за шкирку и в награду беззаботно сдернула его с подушки.
Но только этой наградой она не ограничилась. Я чуть не хлопнулась в обморок, когда в тот же вечер после ужина он гордо вошел в гостиную, щеголяя пятнистыми, пышными, как куст дрока, усами по одну сторону носа, а по другую зияла пустота. Ему тогда было всего восемь недель, и мы решили, что усы выпали, так как он обожрался кроликом. Тогда мы не знали, что матери-сиамки иногда обезображивают таким способом своих любимых котят, если очень ими довольны.
Это сообщил нам ветеринар – довольно грубо, решили мы, для человека, которому якобы нравятся сиамские кошки. А сообщил он нам это в тот же вечер, а вернее, в половине двенадцатого ночи.
Глава седьмая
СОЛОМОН ВЕЛИКИЙ
Когда несколько дней спустя Смиты пришли к чаю с Джеймсом впервые после рождения котят, Соломон набросился на него. Нам бы следовало предвидеть что-нибудь в этом роде. С момента потери усов, которую он явно счел знаком посвящения в рыцари, Соломон сделался невыносимым. Он заявил, что он – Глава Семьи, и нередко приходилось наблюдать, как глава семьи бесславно утаскивается на спине за угол для промывания ушей. Допустить в дом чужого кота значило нарваться на неприятности.