(Замечает что-то в помойном ведре, стоящем справа от унитаза.) Что это? Ведь это же… Я не знаю, что такое. Как она могла? Ну нельзя же так!? Пусть чужие… Да не такие они и чужие… Совсем даже не чужие… Как она могла! Как могла… (Выгребает из ведра целую груду пожелтевших фотоснимков.) А вдруг и тебя также, после смерти, в помойное ведро, а? На помойку, и в контейнер? В контейнер с мусором… Ну нельзя же так… Это же люди! И сколько лет их знали… И в ведро! Ведь это память! Нужно сохранить, говорил ей, память. Разве можно, память — в ведро? А ей хоть бы хны! Ушла куда-то, не сказала, куда… В магазин, наверно, куда еще? Тогда почему так долго? Хлеба нет, ничего нет, а она ушла… А фотографии эти лежали там, на шкафу… Кому они там мешали? Вечно у нее зуд… Руки чешутся… Так ведь все можно выбросить, и что останется? А, что? (Кипу фотографий кладет у ног. Встает, поднимает штаны.) Ух ты, черт! (Щупает трусы.) Как же я так? (Опершись на стену, стоит и думает. Опускается и аккуратно складывает фотографии в стопу, затем берет и зажимает пачку зубами. Выходит из туалета. Садится на диван в комнате. Раскладывает фотографии. Рассматривает.) Не съездил ведь… Так и не съездил… В прошлом собирался, в позапрошлом, и все никак… На велосипеде, думал… Потому что туда транспорт — с кольцевой только… Пешком далеко, а на велосипеде сразу!.. (Молчит. Перебирает фотографии. Курит.) Эх, Елена Сергеевна, Елена Сергеевна… Он ведь тебя довольно частенько на курорты брал на южные… Да кто сейчас вспомнит это? Одни снимки остались пожелтевшие… Много их… Много… Осталось… Удостоверение участника войны еще сохранилось, новехонькое совершенно… Ого! А я думал, выбросили!.. Удостоверение отличника советской торговли… Ах да, он ведь плановиком был. Значки еще, по-моему, были где-то. Нужно в ведре поискать, наверно, тоже выбросила… Ну и еще какие-то вещи после них оставались… Сейчас вспомню, какие… А, проигрыватель такой старый, допотопный, в чемоданчике. На нем еще Елена Сергеевна свою «Принцессу из цирка» слушала. Книги еще какие-то. Про капитана Бляда, кажется, про графа этого, как сигареты его назвали, Монте-Кристо. Ее это. Все ее. Он ведь не читал такое. Печка какая-то оставалась, духовка электрическая, где-то она сейчас, наверно, на помойке — ни разу так и не пользовались. И всякое барахло. Два сундука. В кладовке. Я картошкой их заполнял, когда была еще. А тряпье уже все. Или, может, часть еще там, если она не выбросила… Как могла она? Ну где она там ходит? (Кричит попугай. ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ собирает фотографии.) Ну-ну, Тотоша, сейчас она придет!.. (Находит на столе пустую коробку из-под конфет и складывает фотографии.) Эх, такие люди были… Столько уже прошло, а будто вчера… Как там говорили эти… римляне, которые в Древней Греции жили? Времена меняются и мы остаемся в них. Даже те понимали, что память — это святое, а она… Да она, видать, совсем не понимала, что делает своими руками… (Закрывает коробку. Снова открывает и рассматривает фотоснимки.) А ведь здесь, в этом доме, мы и познакомились. Они раньше жили где-там, во Дворянском гнезде, да пришлось, видать, перебраться в район наш Пролетарский. У них был свой дом деревянный. Как они сюда попали, до сих пор ума не приложу. В кооператив наш ведь не принимали тех, у кого свое жилье. Ну а когда они сюда, в дом, въехали, я же сантехником был, отопление пускал. Получилось как-то осенью, что надо пускать, а пускать некому. Это же сложное дело — распредузлы там всякие. И вот я стал сантехником. А до этого я никогда с ними не контачил, мне просто про них говорили… Ну и стал я, значит, по квартирам по всяким шастать, у кого течет, у кого что. Все устранял. Особо в начале много было неполадок. Ну а как уж с ними в первый раз, даже не помню. Болела, видать, тогда Елена Сергеевна, потому и выглядела плохо. Я только позже красоту-то ее раскусил особую… Ну вот, на почве сантехники этой вначале, а потом они такие интеллигентные, оказалось, у них же отец бухгалтером был до революции. Ну и они, короче говоря, по хозяйству ничего не могли, допустим, вилку в розетку или там еще чего, ну а у меня это все — совсем другое дело. А тут еще выяснилось, что Елена Сергеевна — интереснейшая женщина, и очень приятно с ней разговаривать. А Анатолий Сергеевич этот был довольно-таки неразговорчивым, ну не то что неразговорчивым — сдержанным. (Кричит попугай.) Чего, интересно, да? Или ты хозяйку свою зовешь? Ничего, сейчас она придет — все магазины только до единого оббежит и вернется… А Анатолий Сергеевич этот ведь еще что? Он ведь был в плену. Но скрывал это все тщательнейшим образом. Вот его билет военный, ну и прочие бумажки. Он интендантом был во время войны, по-моему, даже младшим интендантом. У него много удостоверений разных, а самих медалей почему-то нет. Когда он еще болел и после, как я сунулся, значков каких-то много было, а самих медалей почему-то не было. Подозрительно это все, по-моему. Здесь что-то каким-то образом враль. Эх, если бы не он, если бы Елена Сергеевна была одна… А так ведь все в доме знали — брат и сестра. Да и я так думал, а когда увидел его, так сразу и понял: что-то не так. Как я раньше не замечал, не знаю. Ведь он поэтому и скрывал, что у них нечто большее… Ну да я такого не понимаю! Не по-людски это! (Хлопает дверь. В комнату залетает пух.) Друзей у них практически не было. Косорыловы разве что только, они были знакомы еще там, в Дворянском гнезде. Работал он в Текстильвшей… Фу ты, не выговоришь! Текстильшвейобувьторге. Почти никто к нему не ходил. Собирались иногда только ее знакомые, она же медсестрой была, так эти знакомые и были вроде по благородным девицам или, может, по курсам там медсестер, я не знаю. Две их, по-моему, всего было, а родственников у них не было вообще. Они из Углича вообще. А как же они здесь оказались? Как? (Молчит. Смотрит на пух в углу комнаты. Вспоминает.) А потом стали уже дружить или как, начали на праздники уже приглашать — к себе, ко мне иногда, легкие подарки дарить. Это ведь я их первым назвал Кошкиными. У них их много там было. Всякие. Черные, рыжие, серо-буро-малиновые. Они их привечали, когда дома сносили — здесь же раньше был частный сектор, на Паталогоанатомической. А когда дом сносят, кошек оставляют. Поэтому много здесь бродячих было. А они их прикармливали, так те здесь, у третьего подъезда, табуном вились. Причем, постоянно они их прикармливали, обожали их страшно. А потом кошки эти заболели, пошли лишаи, шерсть полезла. Тут уже и общее недовольство началось. И поскольку на них это недовольство упало, я и взялся им помочь. Ну, бочку там сделали в распредузле. В подвале. Бочку с водой. И вот Анатолий Сергеевич подтаскивал их, а я привязывал кирпич и в воду. Потом проходило какое-то время, заворачивал в газету, и он же оттаскивал. В слезах весь. Тяжело ему было пойти на это. Да и Елена Сергеевна, та тоже, как узнала это, чуть-таки не в истерику. Много ведь их было, больше десятка…