Замок дед срывает гвоздодёром первого июня.
На чердаке есть огромный сундук, в котором хранятся мои вещи с прошлого лета, в основном хлам, но встречаются по-настоящему достойные, вроде сломанного велосипедного звонка или пули, которую мне подарил Мишка в прошлом году. Ещё есть воздушка, ружьё, сделанное из велосипедного насоса, только не стреляет. Чтобы стреляло нужна резинка, а резинка от велосипедной камеры, а велосипедная камера у деда. Только дед хочет эту камеру запихать в колесо, чтобы возить на велосипеде дрова из леса, но я думаю, что дедушка взрослый и что-нибудь придумает, поэтому камера уже скрипит под ножницами и присобачивается на ружьё. Ружьё всё равно не стреляет. Я убираю его обратно в сундук и иду на речку.
Я пока один. Меня всегда привозят первого. В деревне, кроме меня, только бабки, и собаки, и коты.
Я иду на речку, там есть мостик, с которого можно кидать в речку камни и всякое разное барахло. Это война. Враги в реке, их необходимо уничтожить.
Я убиваю всех врагов и иду домой, думая о ружье и о велосипедной камере и ещё о том, что Кирюшу ещё не привезли и убийство камеры списать не на кого.
Но дед меня простит. Дед уже нашёл ружьё и теперь оно стало кривым и вообще не стреляет, и резинка, вырезанная мной, одиноко валяется в луже.
Эта резинка как бы говорит мне: не стоит сейчас идти в дом, погуляй ещё.
И я иду гулять на болото. Сломать мне нечего, но можно развести костёр, потому что я спёр у деда спички. А спички в лесу – первое дело. Можно жечь костры и жарить грибы. Тут полно сыроежек на болоте, но сырые они омерзительны на вкус, хоть и сыроежки, нужно собрать их и пожарить. И нарвать кислицы, которую мама называет заячьей капустой и рвёт её мне, когда мы с ней вместе ходим в лес. Кислица – это вообще очень вкусная трава. По вкусности её делает только щавель, но на болоте он не растёт, за ним надо идти фиг знает куда. Ягод ещё никаких нет. Это очень большой минус для начала лета. Ни черники, ни земляники, ни гонобобеля. Гонобобель – это самая вкусная ягода в лесу. В ботанике она зовётся голубикой, но здесь вся деревня именует её гонобобелем. Слово достаточно невкусное, зато ягода вкусная очень. Растёт на болоте. Под соснами.
Сосны я почему-то очень люблю. Они здесь высокие и красивые, от них пахнет летом и чем-то совсем родным, чем-то похожим на солнце.
А солнце уже давно собирается к западу. Дед научил меня определять время по солнцу и я, ошибаясь максимум на час, могу определить, сколько времени безо всяких часов. Сейчас шесть или пол седьмого, а это значит, что нужно дожарить грибы, потом сходить посмотреть на дохлую ворону, которую ещё по дороге сюда заметил, но отложил на потом, потом сходить к муравьям, посмотреть на них с полчасика, ничего у них там не ломать, только насобирать на соломинку муравьиной кислоты и потом эту кислоту облизывать. Она вкусная и кислая. На любителя. Я любитель.
Потом нужно спрятать спички и зайти к деду с таким видом, что типа камера велосипедная сама порезалась и оделась на ружьё. Жалко ружьё, теперь оно вообще не стреляет, хотя и раньше тоже не стреляло.
Дедушка очень грустит из-за велосипедной этой камеры, но ничего, говорит, ты же маленький. Дедушка вообще меня очень сильно любит. Он мне простил даже нечаянно разлитую флягу браги, которую я нечаянно нашёл и не сказал бабке, хотя бабка пытала долго, почему от меня пахнет сивухой, но я сказал, что это всё Кирюша. Короче, не сдал я деда.
А на 23-е февраля я подарил ему одеколон «Кармен», дед был с бодуна и немедленно одеколон этот выпил. (Венедикт!) Я по малости и не понял, почему так этим одеколоном прёт. А дед повеселел.
Дед вообще весёлый, когда пьяный. Когда он очень пьяный – он берёт друга Румына и гармонь. Играть на гармони они не умеют, но гармонь мучают как хотят.
А ещё, бывало, к деду заходил очень удивительный человек. Он был какой-то другой, тоже алкаш, но не как дед с Румыном, а какой-то другой. От него исходило что-то. Он был загадочен и грустен. Они выпивали, и этот человек смотрел как-то особенно, и на меня, и на Хому, и на Кирюшу, и на васильки перед домом и на тополь, который спилил потом Румын, на весь мир, как мне казалось, даже Кирюше это казалось. Он говорил мало и непонятно, но он был как мир.
Потом он спал под тополем и Мишка увозил его на мотоцикле куда-то, а человек потом возвращался на гусиничном тракторе, со стороны болота, возвращался с пьяным трактористом Другом Румына, которого звали Усой, а Усой был другом Витьки Копчёного, который умер.
И они продолжали пить и говорить. И этот человек был самый трезвый из них. И самый светлый из всей этой компании.