Обожженная глина, помнящая еще кирпичные заводы Катуаров и Якобсона, крошилась под натиском металла, отлитого Страной Советов, сыпалась на ветхий тюремный матрас, набитый прелыми опилками. Щербины складывались в стройные ряды цифр, приближая Профессора к его вожделенной каппе.
Вдруг что-то защекотало шею. Профессор дернулся и стряхнул на тюфяк прусака. И тут, словно по команде, из щелей нар, из швов матраса, стрекоча закрылками, поползли, побежали сотни, тысячи тараканов. Они ползли и ползли, накатывая волнами, словно проигравшиеся в «тысячу тараканов» зэки разом опрокинули два десятка кульков, свернутых из Органа Центрального Комитета ВКП(б), и вытряхнули из них свои карточные долги. Прусаки лезли под робу, копошились, вгрызались в кожу. Профессор отбросил ложку, скатился кубарем с нар и давил своим телом хитиновые панцири о цементный пол камеры. Тараканы звучно лопались, гибли, но их место занимали другие, накрывая Профессора с головой. Он закричал, чувствуя, как твари набиваются в рот и ноздри, забивают горло, и проснулся.
Или решил, что проснулся. Над Профессором стоял, слегка наклонив маленькую голову со следами эмбриодии, самоед, покрытый черными царапинами татуировок, голый и страшный в своей первобытности.
— Лакомбой! — сказал он и приветственно поднял руку. Профессор зажмурился, пытаясь отогнать видение, но оно не исчезло. Четыре пальца на самоедской кисти срослись, отчего ладонь походила на кожаную мозолистую варежку. — Жуки сожрали твою тень, — медленно, будто подбирая слова, произнес самоед по-русски и улыбнулся, словно старый приятель.
Профессор смотрел в узкие глазные щели на плоском лице, на выступающие скуловые дуги, на пуговичный нос и полуоткрытый род самоеда и не мог пошевелить языком. Даун протянул свою страшную руку и сдернул с Профессора оленью шкуру. Только тогда Профессор понял, что и сам наг, как Адам.
— Вставай. Мыться надо. Совсем плохо пахнешь, — сказал самоед и как был, голый, вышел из чума.
Обтирание снегом не дало эффекта: покрытый татуировками самоед сидел напротив профессора и наливал ему в плошку отвар из медного чайника.
— Пей. Хороший цяй. Силу дает, — протянул самоед деревянную посудину. Потом налил и себе.
Профессор кутался в оленью шкуру и, чувствуя, как подкрадывается слабость и тошнота, дул на горячее варево. На вкус напиток оказался терпким и вяжущим. Тишину чума ломали только резкие хлопки березы в очаге, да шумное прихлебывание самоеда. Когда в плошке проступило дно, Профессор и правда почувствовал себя немного лучше.
Самоед закончил хлебать, отставил посуду. Узкие, со складками у внутренних уголков, глаза пристально посмотрели на Профессора.
— Какого ты рода?
При звуках самоедского голоса в чум зашла белая лайка и улеглась у порога.
— Какого ты рода? — не обращая внимания на собаку, повторил самоед.
Что ему за дело, какого я рода, подумалось Профессору, но вслух он честно ответил:
— Отец мой подал в отставку в чине штабс-капитана инженерных войск.
Самоед горестно вздохнул, будто это известие расстроило его до крайности. Он забил в короткую трубку щепоть табаку и закурил. Задумался.
— Смотри, — задетое эмбриодией лицо вдруг озарилось радостью. — Я — самдорта, — хлопнул он себя по груди кожаной варежкой.
— А я думал, ты — самоед, — вырвалось у Профессора. Горький и вязкий отвар сделал его мысли легкими, а язык говорливым.
— Зачем самоед? — двупалая рука указала на псину. — Он — хаска. Я — ненць. Ты — тоже ненць, только русский, — самоед замешкался, видя непонимание. Помолчал и выдал радостно: — Ненць — значит человек. А ты какого рода?
Профессор пожал плечами. Ненць снова задумался, запыхтел трубкой.
— Имя твое какое? — вдруг радостно спросил он, словно вспомнил что-то важное.
— Профессор, — вдруг сказал Профессор. Хотя и не профессор он был вовсе, а только доцент, а Профессор была всего лишь кличка, что прилипла к нему еще в Крестах, да так и осталась, заменив настоящее имя и фамилию.