Война изменила меня и Билли гораздо сильнее, чем мы об этом догадывались, хоть нам и потребовались годы, чтобы это осознать.
Армия вывернула нас наизнанку, порвала пополам – и научила быть хладнокровными убийцами, способными жрать собственные кишки и просить добавки.
– Убей вьетконговца! Вьет Конг – это Чарли. А Чарли – это вонючий азиат. – Долбил на занятиях строевой сержант. – Это мерзость, отбросы, грязный засранец. Вьет Конг – это женщины и малые дети, начинённые взрывчаткой. Ты не достанешь его – он достанет тебя!
Беда только в том, что Дядя Сэм не перепрограммировал нас перед возвращением на родину, и мы вернулись с мозгами убийцы в черепной коробке и гарью боёв под ногтями.
Тягостным было возвращение домой. Это значит, что мы вернулись неудачниками и растяпами, что армия джеков армстронгов превратилась в армию разъярённых квазимодо. Мы возвращались один за другим, часто ночью, сломленные и разочарованные : Боинг-707 меньше чем за 48 часов перемещал нас из боевых порядков в очереди для безработных. Никакого времени на декомпрессию. И очень многих из нас эмоционально поразила кессонная болезнь.
Оказалось, мы не в состоянии собрать воедино нити прежней жизни. Мы оставались солдатами, только война теперь шла внутри нас самих. Мы стали романтическими жертвами войны и её же потерями.
Война явилась для нас величайшим событием и испытанием, когда мы уходили из обычного окружения в условия важнейшего международного события, ставшего крупнейшим поставщиком новостей на нашем веку.
Вернувшись к мирной жизни, мы поняли, что наша роль – добывание хлеба насущного – монотонна и прозаична. Нас не возбуждали женщины, которых мы брали в жёны, и угнетала скука наших рабочих мест.
Я поехал к Мэрилу и второпях женился – таково было завершение долгой и нудной переписки, которая скрашивала одиночество казармы, но при этом создавала ложное чувство близкого знакомства и совместимости.
Билли и я – мы думали, что для нас война закончилась в тот миг, когда "Птица свободы" коснулась американской земли, но оказалось, что мы не можем похоронить своих мёртвых.
Боевые товарищи были нам ближе, чем женщины, с которыми мы жили, хоть эти женщины и делили с нами постель, готовили нам еду и вынашивали наших детей. Но они не делили с нами смерть и тяготы, опасности и страх. Мы старели и ностальгировали о войне и жизни на войне, которая так крепко связывает мужчин друг с другом.
Когда мы в Чарльстоне виделись с Билли в последний раз, мы вспоминали очарование воздушных рейдов на борту "Хьюи" над трёхъярусными джунглями и крошево партизан с боевого вертолёта "Кобра" – на мелкие смердящие кусочки, вспоминали прелесть перестрелок и рукопашных, поисковых операций и ночных засад, блуда в Сайгоне и Дананге, пьянства на белых песчаных пляжах Южно-Китайского моря, в барах и бистро улицы Тю До.
Да, я скучал по Сайгону. До сих пор скучаю. И когда я думаю об этом городе, я вспоминаю то, что в 1950-ом году Эрнест Хемингуэй написал своему другу о Париже. Потому что то же самое легко можно сказать и о Париже Востока…
"Если тебе посчастливилось жить в молодые годы в Сайгоне, то где бы ты ни был впоследствии, он всегда будет рядом, потому что Сайгон – это праздник, который всегда с тобой…"
Мы шли в армию с личными проблемами, а покинули её с непреходящей болью в душе. Для меня и Билли Вьетнам и алкоголь превратились в болезнь, в раковую опухоль души.
– Прошло немного времени, и я стал напиваться в одиночку, – говорил Билли.
– Я говорил старушке : "Слушай, я чувствую приближение запоя". Потом шёл за сарай и выпивал банку сивухи, орал как резаный, крушил голыми руками доски, слушал рок, валялся в навозе и трахал крашеных свиней.
– Запой кончался – я приходил в себя, чистил пёрышки и возвращался в мир – туда, откуда выпал. Всё шло своим чередом, но постепенно загулы за сарай стали повторяться чаще и чаще, и оставался я там дольше и дольше, и, наконец, я решил и вовсе не возвращаться. Но, пытаясь залить страхи алкоголем, я лишь усиливал состояние вечной тоски и страданий.
В определённом смысле, я подвёл свою мать. Я не пришёл домой сложившимся мужчиной. Я не научился подчиняться приказам и держать язык за зубами. И не повзрослел…
Я просто постарел.
Мы ненавидели войну и в то же время были к ней эмоционально привязаны. Думаю, можно было б назвать это состояние "травмирующей связью". Это касалось не только меня или Билли…
Война глубоко изменила большинство, если не всех солдат – тех, кто нюхал порох во Вьетнаме.
Для многих возвращение домой было тяжелее самой войны.
Рушились браки, и, не имея звонких монет в карманах и спроса на обученных убийц в деловых кругах, солдаты – те, кто сражался в джунглях, кто ответил на призыв родины к оружию – теряли самоуважение и чувствовали себя обманутыми и использованными.
Беда часто случалась тогда, когда ветераны, сумевшие найти смысл в войне – может быть, вследствие того факта, что они остались в живых – не могли перенести этот смысл в мирную жизнь.
Когда пришли тяжёлые времена, когда работы для них не нашлось, когда распались их семьи, когда общество стало помыкать ими и наплевало на них, обзывая "убийцами детей", терпение их иссякло. Они не могли вынести такого отношения к себе, вернулись к ипостаси "воинов" и стали обходилиться с обществом так же, как обходились с Вьет Конгом.
Кому мне сказать, что жжёт стыд? Когда-нибудь всё-таки спячу…
Или плюхнулись в бутылку с выпивкой и приобрели привычку тратить ежедневно по 300 долларов на героин в попытке забыть то, чего забыть нельзя, – отрицая всё и вся, подавляя сознания, впадая в сладкое, но несущее смерть забытьё.
А если не могли выразить свои чувства словами, то старались разыгрывать их действиями. Сценки же, как правило, получались ни к чёрту.
Мы никогда не сможет походя сбросить этот груз, не сможем стереть из памяти то, что видели, делали и чувствовали там, и не важно, как долго мы прятали эти воспоминания в самых тёмных и дальних уголках нашего мозга.
Мы можем годами подавлять их, но в один прекрасный миг они вдруг вырываются наружу, находя лазейку в нашу жизнь, ибо велико давление подсознательного, что призвано навеки похоронить воспоминания на кладбище психики. Оказаться в такой ситуации 10, 20 или даже 30 лет спустя, когда жизнь уже как-то определилась, значит вновь пройти через тяжёлые испытания.