Летом 92-го я недолго работал консультантом-наркологом в "Карибу Френдшип Сосайети" в Вильямс-Лейке – это была практика в навыках самостоятельности.
Потом я работал разнорабочим в интернате для душевнобольных.
Всё шло прекрасно, пока осенью 93-го я не отправился на ежегодный медосмотр в местный городок Квеснел. И уролог сообщил мне, что мистер Рак сдержал своё слово и опять пришёл ко мне. И добавил, что у меня в мочевом пузыре целый лес из опухолей. Началась новая серия сеансов химиотерапии, но большого оптимизма в её пользе уже не было.
В январе 94-го мне сделали биопсию, чтобы определить, пошла ли химиотерапия на пользу. Не пошла. И у меня уже не оставалось ни времени, ни выбора. Опухоль стала более агрессивной и вот-вот должна была прорвать стенку мочевого пузыря. Если так дальше пойдёт, заявил доктор, опухоль поразит лимфатические узлы, и тогда никто уже ничем помочь не сможет. Жизнь моя была поставлена на карту, и мне необходимо было хирургическое вмешательство – и как можно скорее.
Я поехал в Ванкувер, в ту больницу и то урологическое отделение, где мне уже делали две операции четырьмя годами ранее.
Ирония судьбы порою горька донельзя. Мне назначили операцию на 14-ое феврала – в Валентинов день, день любви. И в этом международный день любви под скальпелем хирурга я стал импотентом. Хирург – доктор Джеми Райт – вынул из меня мочевой пузырь. Рак перекинулся также и на мою простату – такая в точности болезнь скосила рокера Фрэнка Заппу в 93-ем году. Во Вьетнаме мы любили слушать Фрэнка Заппу и группу "Мазерс ов инвеншн".
Операция шла почти целый день, я очнулся в послеоперационной палате. Было темно. На другом конце кровати была тень. Я ещё подумал, не помер ли я. Тень напомнила мне вoрона. А потом я понял, что это чья-то голова и что на меня смотрит сиделка, мой ангел-хранитель. Тогда мне стало очень покойно. Я засыпал, просыпался и искал глазами сидящую на стуле тень. Я не знал, кто она такая. Не видел её лица. Но сознание того, что она рядом, очень меня поддерживало.
Последним я запомнил операционный зал. Яркий свет ламп. Снующие мимо медсёстры в масках. Мне на лицо положили кислородную маску, а руки привязали, чтоб не дёргался. Здесь же был доктор Райт и ласково говорил, что всё идёт превосходно и будет мне хорошо. Анестезиолог шептал : "Расслабься и забудь, забудь обо всём, и ты уснёшь…"
Голос его слабел, и я отключился.
Для больничного персонала я просто кошмар. Я очень плохо переношу боль, но хорошо принимаю болеутоляющие средства. Посему в течение всех восьми дней мне вводили максимально возможные для взрослого пациента дозы морфия. Мне вливали его в спину и в яремную вену – по капельке, 24 часа в сутки. После операции трубку из спины вынули. Но по-прежнему давали максимальные дозы, и я бредил галлюцинациями и наркотическими снами – без перерыва, днём и ночью, хоть с закрытыми глазами, хоть с открытыми.
В послеоперационной палате я видел, как откуда-то взялись две отвратительные кошки, набросились на меня и стали рвать на части. Мех у них был белый, глаза огненно-оранжевые и зубы как у саблезубого тигра. Я видел, как они вошли в мою грудь. Кожа у меня оказалась прозрачной, по ногам ползали черви. Черви были будто из гранёного стекла, с огромными акульими зубами. Они меня пожирали. Я посмотрел на свою грудь и увидел, что кошки дерутся из-за куска мяса. Я пригляделся : они дрались из-за моего сердца. Я вскрикнул и увидел другой сон…
На этот раз я очутился в каком-то жутком мультике, и видение было так ясно, что мне показалось, будто меня специально заманили в этот сон, и мне стало страшно. Какие-то парни на грузовичке остановились посреди городка где-то на западе Техаса, открыли капот, и оттуда что-то выпрыгнуло.
Это был здоровенный ковбой. Его руки были привязаны к ногам, и ему, должно быть, вставили в задницу воздушный шланг, потому что он был круглый, как большой надувной мяч. Он был обнажён и волосат, с огромным болтающимся членом. Член был похож на бейсбольную биту – с бородавками, буграми и шляпками гвоздей. Мужик покатился вприпрыжку по улице как шина от колеса, и все засмеялись. Потом парни накинулись на меня и…
Я оказался в другом мультике.
Теперь я лежал в больничной палате, и парень на соседней койке смотрел по телевизору норвежскую мыльную оперу с участием Тони Хардинг и Нэнси Керриган.
О Господи, как раз то, что нужно. Ну что за штучка вон та блондинистая сучка!
Я бредил, приходила сиделка и задавала вопросы. Я садился на кровати и тупо, бессмысленно отвечал, она уходила, я ложился и опять начинал грезить. Жуть…
Каждый день ко мне заглядывал доктор Райт. В первый день он сказал, что я молодец, хорошо перенёс операцию. В другой раз сказал, что я быстро поправляюсь, наверное, потому что здоров, если не считать рак, и в отличной форме. Да, я не пил и не курил и был активен всю жизнь – каждый день делал зарядку.
Через неделю после операции он пришёл сказать, что прибыл отчёт о лабораторных исследованиях.
– Замечательно. У тебя ничего не нашли, мы всё вычистили. С тобой всё будет в порядке. Какая ещё новость может быть лучше…
А я подумал, сколько ещё нас таких страдает от отравления "оранджем"? Сколько таких, как я, передали это "наследство" своим детям? Какие ещё факты закопает наука о воздействии "агента оранжевого"?
И так ничего радостного в том, что мы вернулись домой кто в гробу, а кто раненый, парализованными или без рук и ног, с психическими ранами или напичканные химией, от которой растут раковые опухоли. Но почему мы должны переносить наши проблемы на наших детей и делать их невинными жертвами Вьетнамской войны?
Где же предел?
Мне кажется, пусть не достали тебя пули и растяжки, война всё равно прикончит тебя, только умирание в этом случае будет медленнее, мучительнее и трагичнее.
Вьетнам поразил тысячи солдат раскалёнными психологическими осколками, которые не извлечь никакому хирургу, залил их кровью, которую можно смыть с рук, но не с души. Они вернулись живыми и физически целыми, но война отняла всё, что у них было.
Миллион ветеранов тащит эмоциональное бремя Вьетнама, 303 тысячи несут бремя физических ран, а свыше 58 тысяч человек унесли свою войну в могилу.
Оглядываясь назад, понимаю, что война обернулась не только потерей смысла в поисках могущества. Она пошатнула нашу гордость за свою страну, веру в правительство, наши понятия о мужественности и ценности доллара. Вернувшись на родину, мы взглянули на Америку по-новому. Мы больше никогда не будем слепо верить ни Вашингтону, ни Пентагону. Слишком многие наши товарищи стали пушечным мясом, и мы сами вот-вот присоединимся к ним.
По оценкам, 75 процентов участвовавших в боях страдали и до сих пор страдают от кошмаров и мучительных вспышек памяти, от ярости и чувства вины – всего того, на что так много лет никто не обращал внимание. Среди них показатели разводов и алкоголизма значительно выше, чем у неветеранов. И среди заключённых сегодня – 30 процентов составляют ветераны Вьетнама.
Мы вернулись и кинулись на поиски кайфа – такого же, как от войны. Пробовали крепкие напитки и наркотики – как мы говорили, "оздоровительную фармакологию" – и превратили свои тела в ходячие аптечки. Уходили в секс и географические странствия, но поняли, что это не помогает. Мы были не в силах задержаться у одной женщины, сосредоточиться на одном занятии и оставаться в одном городе. Что-то гнало нас вперёд, и мы шли на поиски той своей части, которая так и не вернулась домой – и всё напрасно. Некоторые из нас полагали, что если мы не можем жить по законам общества, то – чем чёрт не шутит – сможем жить по своим.
Наши дети повзрослели, им теперь столько лет, сколько было нам во Вьетнаме; нам же по 50 или около того, мы толстеем и лысеем – не первая, скажем так, свежесть, на носу неминуем зрелый возраст, и мы гадаем, так ли это хорошо, как кажется, перейдут ли наши заботы детям и можно ли нам на что-нибудь надеяться ещё помимо смерти.