Маленький, согнувшийся под помятой черной шляпой, он нес зонт. Я помню желтоватое лицо, кривой нос и бородавку на подбородке. Говорю, «помню», но, на самом деле, его образ так ярок, словно он в этот миг стоит рядом со мной, хотя об этом и речи нет.
А дальше случилось нечто совсем уж странное! Как я уже говорил, мы почти столкнулись. Он стоял лицом к лицу со мной, смотрел на меня, и я тоже воззрился на него! Его взгляд, как мне вспоминается, был холодным, хитрым и наглым. Затем он развернулся и, вздернув распухший зонт, пошел по дороге. Зачем же я, ради всего святого, последовал за ним? Понятия не имею. Я ведь был робким и довольно пугливым ребенком. Более того, держал в руках номер обожаемой «Уикли Телеграф» и сгорал от желания его прочитать. И все же я двинулся за стариком. Годы спустя, мне кажется, что в миг, когда мы шли вдоль домов, солнце закрыла туча, сияние, источаемое их стенами, ослабло, и по улице пролетел сквозняк. Конечно, все это игра воображения, но, правда, что старикашка шагал по дороге совершенно бесшумно. Думаю, на нем были туфли с войлочными подошвами или что-то в этом роде. А еще, правда, что я шел за ним, словно привязанный.
Я уже говорил: у меня не было сомнений, что он злодей. Откуда я знал? Может, все это мои домыслы? В те дни я был совсем неопытен и с настоящим злом не сталкивался. Некое представление о нем возникало в моей голове, когда я видел школьника, отрывавшего крылья мухе, или похоть в глазах директора, поровшего одного из моих одноклассников. Но в этом старикашке чувствовалось нечто ужасное. Жестокость? Грубость? А существуют ли другие формы злобы? Уверен, что он мог быть и груб, и жесток.
Знал ли старик, что я иду следом? Должен был слышать, но вида не подавал. Наклонившись вперед, скрючившись, размахивая зонтом, он продолжал путь под солнцем и ветром. За городком мы шли песчаными тропинками, поросшими жесткой приморской травой. Добрались до берега, и ветер усилился, словно желая стать ураганом. Сердце от ужаса колотило в ребра, изнывая от болезненного восторга — странной смеси дерзости и дурного предчувствия.
Старикашка добрался до утопавшего в песках коттеджа на самом краю дюны, сбегавшей к морю, волны которого накатывали на берег, будто ослепительные серебряные колеса. Хотя солнце пылало, дом казался темным и стылым. От него, как я помню, совсем не исходило тепла. Ветер цеплялся за мои брюки. Старикашка исчез за дверью. Вцепившись в «Уикли Телеграф», я пошел следом. А потом… как только мне хватило духу? Что за заклятие пало на меня, заставив поступить против своей природы? Или это моя истинная натура на миг взяла верх?
Как бы то ни было, я замер на крыльце — только сердце бешено стучало в груди. Коттедж казался безжизненным, как на картине. А затем… я повернул дверную ручку и заглянул внутрь.
И увидел просторную кухню и духовку, распахнувшую черный зев, кухонные шкафы — пустые, окна — без занавесок. В кресле-качалке у огня сидел старик — точная копия джентльмена, за которым я шел. В комнате царил полумрак, ведь окна были совсем маленькими. Свет исходил от свечей, стоявших на козлах — двух с одного края и двух с другого. А между ними лежал труп.
До этого мига я никогда не видел мертвеца. Его завернули в белую ткань, подбородок подвязали бинтом, запавшие щеки были желтоватыми — восковыми. Он лежал, и тишина казалась замогильной. Ужас сжал мне горло, когда я присмотрелся получше: труп был двойником старика с зонтиком, старика в кресле. Ничто не шелохнулось. По дому плыло жутковатое тиканье часов. Полностью поглощенный зрелищем, я не заметил, как открыл дверь. Внезапный порыв ветра ворвался в дом и в тот же миг — о, самое страшное из моих воспоминаний! — все ожило. Старикашка, за которым я шел, возник наверху кухонной лестницы и, воистину кошмарным жестом нацелил на меня зонт, словно обрекая на смерть. Старик в кресле вскинулся, просыпаясь, и я дрожу, вспоминая его выпученные глаза с набрякшими веками и жуткую, мертвенную ухмылку, с которой он шагнул ко мне. Но хуже всего было то, как зашевелились седые волосы трупа и затрепетал его саван.