Вы не согласны? Вы отказываетесь от этого бремени? Ну что же, вы уже сделали выбор и согласились с одним из вероятий будущего. А оно, будущее (вы не можете не согласиться с этим) всегда приходит очень быстро, быстрее прихода будущего только превращение настоящего в прошлое, и этот факт, пожалуй, единственное, что пока еще никому не удалось революционизировать… почти никому, ведь Вы еще молчите?».
ДЕНЬГИ И ТВОРЧЕСТВО (Март)
«Можно смотреть на деньги сверху вниз,
но нельзя упускать их из виду».
Андре Прево.
Недавно прочитал на сайте, где тешат свое тщеславие графоманы небольшую новеллу крымского автора:
«Ах, как писалось в том первом от начала и до конца русском марте. Так, пожалуй, не писалось никогда. Карандаши плавились от усердия, а смыслы толпились в мозгах и в жуткой давке истекали с кончиков пальцев на бумагу. Блэкаут был в самом разгаре, но в самом разгаре было и творчество. Ведь не мыслимое дело! За каждую статью обещали выдавать солидные деньги. Да что там обещали, ведь выдавали премии в форме надбавки к зарплате по 30 процентов. Когда нам объявили, что будут ежемесячные премии за ежемесячные статьи в научных (желательно серьезных) журналах, мы хохмили. А вот подиж ты — оплатили. Когда я принес премию — жена расплакалась. Впервые за десять лет научной карьеры государство наградило деньгами за научную активность, а не ты сам оплачивал эту самую активность. В прежней державе ты был должен всем, и никто не был должен тебе. Нравится писать статьи? Нравится быть кандидатом наук? Ну, так плати за удовольствие. Сначала в редакцию журнала, потом другим, тоже, плати. А тут вдруг кто-то стал должен тебе. Оплатили раз, оплатили два. В декабре выплатили большие деньги за публикацию в очень авторитетном журнале. И вот, результат налицо. У нас появился в квартире газ и некоторое газовое оборудование.
Выключили свет и сказали: «Не ждите, что включим». Ну и что, — сказал я в потухший экран телевизора. Уселся на кухне, где большие (видимо украденные прежними хозяевами квартиры из универмага), витринные стекла, давали обилие дневного света. Подо мной табуретка, которую я сделал из отходов крымской сосны, пошедшей на строительные леса (красил, лакировал тоже сам — бедные, однако были в прежней державе доценты). Передо мной венский стул из итальянского каштана, судя по клеймам, его сработали несколько позже того, как повесили Б. Муссолини, но раньше выпуска первых машин из серии Fiat Nuova 500 (также лично реставрировал, оттирая его от праха времени, насыщая цветом, и тщательно лакируя). На стуле я разместил желтоватую газетной фактуры бумагу для записи текстов.
Почему не на столе? Так это очень просто. Из мебели на кухне — только шкафчики, новенькая газовая плита, да холодильник с мойкой. Зимой стекла кухни, а по сути, веранды, покрываются коркой льда. Так что заскочил, поставил на плиту кастрюлю и убежал греться в гостиную. Но в моем случае был азарт охоты за дневным светом. Отсюда крымский табуретик и австрийское мебельное чудо. Вопрос с холодом решился просто: три пары шерстяных носков (работа старшей тещи, которая ошиблась с размером, сотворила носочные чудища, размера этак 53-го, потом где-то 50-го и, в конце концов, связала из толстенных канатного вида ниток носки на мой 45-ый, но я ей очень благодарен, три слоя шерстяных носков — это сила!), свитер из ангоры (искусное творения гения моей матушки), штаны с начесом (спасибо младшей теще, которая на какой-то барахолке купила фирменные спортивные штаны для горнолыжников со Швейцарских Альп), телогрейка и украинский глечик с горячей мадерой (кофе в самодельной алюминиевой турке — не в счет).
Я пишу карандашом на желтоватой дешевенькой бумаге (ручка от холода застывает, а карандаш сохраняет бодрость). Пишу высокие слова о жизни духа на склонах Гиндукуша, о трагедии пророков Израиля, об интеллектуальном шутовстве Эллады и коварстве Хуася. Когда я дорисовывал концепцию развития китайской предфилософии, дневного света стало так мало, что слова стали напоминать иероглифы, своими угловатыми карандашными росчерками пугая смыслы и знаки в моей голове. Какое-то время, держа вдохновение, я писал на ощупь. Было тепло, мадера бурлила, темнота открыла свет китайского философского чуда, и я строчил строчку за строчкой, как Островский, держа текст в голове, и сразу перенося его на бумагу, не видя, а лишь мечтая о результатах своего труда.