Около тех часов пополудни, стоило мне выйти на крыльцо, как начал капать дождь. Но я все-таки успел сходить за едой, отыскал почтовое отделение и заодно убедился в существовании стоянки такси приблизительно в двух сотнях метров от башни тревожных масок.
Уже в просторном зале магазина, бродя среди покупателей в дождевиках, отрешенно кативших перед собой коляски с продуктами, я восстановил в памяти окончание ночного кошмара.
"Мужчина с женскою щекой" входил вместе со мною в подъезд, а после и в лифт, звезда на его кофте превращалась в мертвый Кленовый лист, едва только я хотел прочесть выбитую на ней надпись: Лифт останавливается и мы выходим на: безлюдный перекресток, в центре которого стоит голое черное деревце в облачке фиолетового тумана. Повернув ко мне лицо, урод начинал наваливаться на меня, звеня брелоками и гримасничая. Я терял сознание...
Погода, и без того по-осеннему скверная, ближе к вечеру испортилась окончательно. Ветер дул не переставая, покрывая рябью лужи, в которых отражались бегущие по небу косматой грядой облака. От уцелевшего на пока еще не застроенном пустыре одинокого дерева отделилась стайка уже знакомых мне собак. Когда они подошли совсем близко, я чуть было не отломил им колбасы, но поленился и поспешил внутрь.
Когда я занимался приготовлением себе на ужин незамысловатого блюда, в коридоре стали доноситься какие-то подозрительные звуки и шорохи, а ручка двери (она хорошо мне была видна из кухни), дважды шевельнулась. Все это мне, разумеется, не понравилось. Дело в том, что я оставил службу еще в августе, а сейчас конец ноября, и по этой причине у меня могут возникнуть неприятности с советскими законами, и в добавок у меня нет московской прописки. И эмигрантские журнальчики у нас, если верить хронике текущих событий, не любят. А в гнездышке галантного Игорька и неувядающей Регины могут храниться и более жгучие буклетики со шведскими сюжетами, способные взбудоражить не только тлеющую во браке страсть, но и следственные органы. Порнография плюс антисоветчина - чего же боле. Мне вспомнился в высшей степени неприятный персонаж, известный в моем родном городе под кличкой Папа, хотя звали его, как это ни странно, тоже Гариком. Было общеизвестно, что ему все сходит с рук. Этот гибкий брюнет с тяжелым взглядом обитал в кажущимся средневековым лабиринтом апартаменте как раз напротив ОблКГБ! Он беседовал со мною в полумраке, от находящегося в комнате антиквариата веяло чем-то нестерпимо порочным, казалось, что в этом месте был осквернен каждый квадратный сантиметр жилплощади. Изображения всевозможных идолов, рукотворные подарки тех, чьи судьбы искалечило это молодое чудовище, смотрели на меня изо всех углов, с полочек, со стен: Речи трещали меж его зубов, точно дрова, пылающие в камине. Он кощунствовал, лаская своими паучьими пальцами бледную ножку невероятно стройной и крохотной девушки с абрикосовым ртом, одетой, что было редкостью в те времена, полностью в черное. Через месяц я был принят в Лоно Православной Церкви иеромонахом Валентином; но еще долго смущали мой ум слова хозяина готических хором напротив КГБ, бледный подъем ножки его ассистентки, к которой он обращался Lapiscula - Жемчужинка, огненный и мрачный, словно оргиастический стон, взгляд ее огромных глаз на детском лице, черный пушистый свитер, из-под которого выглядывали, казалось, оголенные ноги: Точно такое же тревожное чувство вызывала и эта несравненно менее таинственная квартира.
Поставив еду на стол, я выбрал кассету с незнакомым мне именем и опустил ее в магнитофон. Блеющий баритон запел по-французски, девица отвечала ему жалобным постельным голоском. Покончив с ужином и перемыв посуду, я какое-то время сидел без мыслей и рисовал в тетради образы, навеваемые музыкой с кассеты. Внезапно песня оборвалась на середине, пленка закончилась, потом последовал щелчок и воцарилась тишина. Только слышно было, как упруго барабанит дождь по смоляной крыше ателье внизу.
"Загадочна и порой необъяснима тяга людей интеллигентных к потустороннему нижайшего уровня, к исковерканным учениям Востока, и уж непременно к какой-нибудь грязноватой магии", - пытался я рассуждать, согревая в руке стакан, куда плеснул на два пальца бренди из предусмотрительно купленной в магазине бутылочки.
Почему-то я чувствовал будто зябну, а переодеться мне, говоря честно, было не во что, поэтому я накинул на плечи еще и куртку, почти успевшую просохнуть от уличной сырости.
На обратной стороне кассеты были записаны чувственные сцены со вздохами, вероятно из к/ф "Эмманюэль"; мне о нем говорила Галина, как они всей "шоблой-воблой" смотрели эту картину по видео, пили восемнадцатирублевый джин и проклинали советскую власть - проводя время по тогдашним понятиям элитарно.
- Культурные как будто граждане, - вспоминал я слова отца Валентина, до сих пор их глаза исполнены неподдельной скорби по жертвам гитлеризма и сталинского лихолетия, увлекаются лыжами, дельта-планеризмом и художественным фото, подчас неразборчивы в сострадании и даже готовы приютить отщепенца любых взглядов, но во всем их гуманизме присутствует нечто дьявольское!
Однажды отец Валентин явился ко мне с портфелем и достал оттуда импортную пластинку в цветной обложке.
- Известно ли тебе, кто сей господин, - спросил он у меня, указывая пальцем на совершенно лысый череп какого-то иностранца в галстуке-бабочке и с мешками под глазами.
Я ответил, что нет.
- Зачастую интеллигенты демонстрируют чудовищное невежество, так вот знай, что перед тобою, на конверте столь обожаемых ими "битлов", ни кто иной, как Алистер Кроули. Зверь 666 - собственной персоной. Как раз через гордыню и незнание, так называемые культурные люди и оказываются гораздо ближе к абсолютному злу, нежели суеверный пролетариат.
Потом отец Валентин достал из своего черного портфеля водку и устало произнес:
- У меня сегодня два часа исповедовался Азизян.
Мои воспоминания прервал телефонный звонок, я поднял трубку и снова сказал:
- Алло?
- Ну что, "але", ты не понимаешь, да? - все тот же голос звучал наглее и жестче, ни капли добра я в нем не расслышал.
- Да что вам надо? - переспросил я дерзко.
- А то, что мусор надо высыпать по-человечески! - почти плаксивым тоном вымолвили в ответ на другом конце и тут же повесили трубку.
Я выругался и одним глотком допил то, что оставалось, на ходу пожелав себе стойкости в борьбе. Сегодняшнюю ночь пересижу как-нибудь, а завтра же утром - прочь отсюда, решил я.
На всякий случай я заранее упаковал все свои вещи в сумку и даже бутылочку спрятал в боковой карман куртки. Дело в том, что я никакого ведра вообще не выносил, а если бы и выносил, то уж не просыпал бы. Или я уже перестаю запоминать собственные поступки, и почему вдруг какие-то пустяки безобразная маска, хамские звонки стали так угнетающе на меня действовать? Вероятно и попытка незнакомца проверить, хорошо ли заперта входная дверь, и шевелящаяся ручка мне также померещились?