По взаимному молчаливому согласию обедали они порознь, предварительно договорившись в одиннадцать часов вечера снова встретиться у дверей музея.
Джонс взял такси и с облегчением вздохнул, когда машина пересекла мост Ватерлоо и стала приближаться к расцвеченному огнями Стрэнду. Ненадолго заглянув в небольшое и тихое кафе, он затем направился домой, в Портленд-плейс, чтобы принять ванну и взять кое-какие вещи. Его посетила ленивая мысль: «Что-то сейчас делает Роджерс?» Он слышал, что тот живет в громадном мрачном, доме где-то на Вулворт-роуд, в окружении старинных книг, предметов оккультных наук и изделий из воска, которые даже по его мнению не следовало выставлять в музее. Насколько он понял, Орабона жил в том же доме, только в другом его крыле.
В одиннадцать часов Джонс увидел Роджерса, стоявшего на тротуаре рядом с музеем на Саутворк-стрит. Они обменялись несколькими фразами, но можно было заметить, что каждый испытывает сильное напряжение. Потом договорились, что местом ночного бдения Джонса станет сводчатое помещение демонстрационного зала, причем Роджерс не стал настаивать на том, что молодому человеку обязательно следует находиться в той его части, которая была отведена под наиболее страшные и омерзительные экспонаты, предназначенные «Только для взрослых». Хозяин выключил в мастерской все лампочки и запер двери склепа на ключ, висевший на широком кольце. Не удосужившись пожать Джонсу руку, он вышел через наружную дверь, также запер ее и по истертым ступеням стал подниматься на улицу. Когда шаги стихли, Джонс осознал, что его долгое и скучное дежурство началось.
Позже, сидя в кромешной темноте громадного сводчатого подвала, Джонс проклинал свою детскую наивность, из-за которой оказался здесь. Первые полчаса он время от времени зажигал карманный фонарик, прихваченный из дома, однако потом почувствовал, что это заставляет его, в одиночестве сидящего на скамье для посетителей, еще больше нервничать. Всякий раз, когда из фонарика вырывался луч света, он обязательно выхватывал какой-нибудь зловещий, уродливый предмет: гильотину, гибрид безымянного чудовища, одутловатое бородатое лицо, искаженное хитрой ухмылкой, тело, залитое кровавыми потоками, исторгаемыми из перерезанного горла. Джонс понимал, что ничего особенного и действительно страшного во всех этих экспонатах нет, однако по истечении первого получаса предпочел все же не видеть их.
Теперь он и сам не понимал, зачем ему понадобилось высмеивать этого безумца. Было бы гораздо проще вообще оставить его в покое или обратиться к специалисту-психиатру. Возможно, все дело заключалось в тех чувствах, которые один художник питает к другому. В личности Роджерса настолько отчетливо просматривалось гениальное начало, что Джонсу хотелось использовать любой шанс, лишь бы помочь ему избавиться от медленно приближающегося помешательства.
В полночь до него донесся прорвавшийся сквозь темноту бой башенных часов, и Джонс не без удовольствия воспринял это напоминание о существовавшем там, снаружи, живом и реальном мире. Сводчатая музейная палата своей ужасающей, абсолютной уединенностью чем-то напоминала гробницу. Даже самая обычная мышь могла бы сейчас составить ему приятную компанию, однако Роджерс как-то обмолвился, что «по определенным причинам» ни мыши, ни даже насекомые никогда не приближались к зданию музея. Как ни странно, это оказалось сущей правдой. Окружавшая его гнетущая тишина действительно казалась абсолютно полной, а ему так хотелось услышать хоть какой-нибудь звук! Он пошаркал ногами по полу, и в напряженной тишине заметалось расходящееся концентрическими кругами эхо. Потом кашлянул, но тут же понял, как несерьезны все эти короткие, отрывистые, отраженные стенами и потолком звуки. Он поклялся себе, что ни в коем случае не станет разговаривать сам с собой, поскольку это означало бы начало распада психики. И все же Джонсу казалось, что время течет ненормально, удручающе медленно, и что с той минуты, когда он в последний раз зажег свой фонарик, прошла целая вечность, хотя на самом деле башенные часы лишь недавно пробили полночь.
Временами Джонс улавливал незримые, почти иллюзорные шорохи, которые не вполне соответствовали ночному гулу окружавших музей убогих улиц, и ему в голову стали приходить мысли о смутных, противоречащих реальности вещах вроде музыки и неведомой, недосягаемой жизни других измерений, давящих на наше бытие. Роджерс не раз упоминал про такие явления.