– Не сомневаюсь: у него столько провизии, что можно прокормить целую армию, – согласился Сэнди.
Пронзительные крики, слившиеся в неистовый хор, внезапно прервали наш разговор. Я обернулся и увидел их. Можно было различить одну или две социальные группы, однако по большей части они стояли в отдалении друг от друга на мусорных кучах по берегу озера. Некоторые уселись, поджав под себя длинные ноги, другие медленно прохаживались туда-сюда. Огромный чертина, с размахом, наверное, не меньше метра и весом килограммов девять, повернулся к солнцу и расправил крылья, обнажив черный волокнистый подшерсток.
На выгнутой шее виднелась красноватая заплатка, на большом, конусообразном клюве коростой застыла кровь, белые пятна засохших экскрементов покрывали ноги. Это был крупный хищный падальщик, известный как Аист Марабу. Более того, это был как раз тот, что нам нужен.
– Смотри, Сэнди, – снова почувствовав, как слова пересыхают у меня в горле, указал я на другой берег озера, где на мусорной куче расположилась крупная птица.
Темная сила, исходившая из мертвых глаз твари, пронзила нас до спинного мозга.
– Ну давайте, крутки, вперед! – пронзительно крикнул я, и сразу почувствовал себя больным и слабым. Сэнди с тревогой посмотрел на меня.
– Послушай, Рой, чтобы взяться за этого гада как следует, нам нужно оружие. Его клюв острее бритвы и содержит трупный яд разлагающихся туш: одна царапина может привести к летальному исходу. Давай встретимся с Доусоном. Его земли одно время были зачумлены этими тварями, но он нашел способ расправиться с ними.
ЭТИ ТВАРИ – УБИЙЦЫ. ИМ, ГЛАВНОЕ, КОГО-НИБУДЬ ПОКАЛЕЧИТЬ, А НА ИГРУ ИМ НАПЛЕВАТЬ…
Э?
Блядь-я
начинаю
подниматься
Мы уходим, сынок, твоя мама и я. Пошли мы, значится. БЫВАЙ, СЫНОК! Выздоравливай! Поправляйся,
Это мы, твои папа и мама, желаем тебе скорейшего выздоровления. Ну, до завтра. Завтра зайду. БЫВАЙ, РОЙ!
Ай, ай, аи! Как он всегда орет, мать его. Да я не глухой, мудила! Иногда я чувствую, что легче будет просто открыть глаза и крикнуть: ПШЕЛ ТЫ НА ХУЙ!
– Едва-а-а ты вошел в казино, как сразу затмил остальны-ы-ы-х, богатый красавчик…
Это что за ахинея? Мама. Вот загудела-то, пиздец.
– …шикарный кутила…
– Ты чё делаешь Вет? Чё это ты разыгралась?
– Помнишь, Джон, они сказали, что ему можно петь. Врачи говорят. Знаешь, ведь музыка бьет по другой части мозга. Вот почему мы принесли сюда эти записи. Я просто подумала, что это больше понравится нашему мальчику, ну, вроде как живое выступление. В детстве он очень любил, когда мы пели «The Big Spender», помнишь?
– Ну да, но музыка и пение не одно и то же. Это разные вещи. То, что ты делаешь, – это пение. Это и музыкой-то не назовешь, Вет. Это не совсем музыка, знаешь-понимаешь.
– Так можно позвать Тони, чтоб он подыграл на гитаре. Я спою «The Big Spender», запишем на кассету, у мальчика есть магнитофон, да, Джон? Я могу все устроить.
ПРОКЛЯТЬЕ, ГОСПОДИ, СПАСИ И СОХРАНИ…
Уверен, мама расстроилась, и они опять затеяли ругань. Когда они ушли, я почувствовал облегчение, пиздец, какое облегчение. Даже теперь они мешают мне, даже здесь сбивают меня с толку. Мне нечего им сказать, я о них ничего не думаю, да и не задумывался никогда. Кроме того, мне не терпится вернуться к Сэнди, чтобы продолжить нашу погоню за Марабу. Но теперь я слышу другой голос, такой мягкий женский голосок, и принадлежит он Патриции Дивайн:
– Посетители ушли, Рой.
Голос у нее приятный, в меру сексапильный. Может, в мире грез мне удастся завести любовную интрижку, немного фака в повседневность, нет-нет-нет, фака не будет, потому что именно из-за него и началось все это слюнтяйство, и я стал превращаться в разлагающийся полупроводник между этим светом и другим; я чувствую прикосновение Патриции Дивайн.
Чувствую ли я его на самом деле, или мне только кажется, слышал ли я своих родителей, или это игра моего воображения. Не знаю и знать не хочу. У меня есть только входящая информация, и мне не важно, идет ли она от органов чувств, из памяти или из воображения. Не важно, откуда она, важно, что она есть. Единственная реальность – это образы и тексты.
– Ничегошеньки от тебя не осталось, – весело говорит она, и я чувствую, как атмосфера накалилась. Старшая сестра бросила на Патрицию недовольный взгляд за критическое замечание в присутствии овоща. В свое время я весил под девяносто кг, конечно. Однажды я уже чуть было не отправился в ад для толстых (Фэтхел, Мидлотиан, население 8619), с толстой женой, толстыми детьми и толстой собакой, туда, где худые только кошельки.
Вот я слышу, как уходит старшая, оставляя меня наедине с просто Божественной Патрицией. Может, она и старая корова, но мне нравится думать, что она молода и красива. Возможность представлять выводит мое существование на более качественный уровень. Других возможностей у меня не так много. Я определяю качество, высокое или низкое, по своему усмотрению. Если бы они только отъебались от меня и дали мне возможность разрулить все самому. Мне не нужны их представления о качестве, их гребаный мир, который сделал меня тем уебищем, которым я был. Здесь, в глубине, я – овощ, и мне хорошо в тайном мирке своего воображения: я могу фачить, кого захочу, убивать, кого пожелаю, нет-нет-нет, только не это, я могу делать то, чего мне хотелось, что я пытался делать там, наверху, в реальном мире. Возвращаться не надо. Все равно этот мир для меня вполне реален, и я останусь здесь, внизу, где им меня не достать, во всяком случае до тех пор, пока я во всем не разберусь.
Последнее время это не так-то просто. События и действующие лица вторгаются в мое сознание, незваные гости вламываются на мою частную ментальную вечеринку, навязывают мне свое общество. Например, Джеймисон, а теперь еще этот Локарт Доусон. Так или иначе, это дает мне ощущение движения к цели: я знаю, зачем я здесь. Я здесь, чтобы уничтожить Марабу. Зачем – не знаю. Зато знаю, что мне нужна помощь, и что в этой охоте Джеймисон и Доусон – единственно возможные мои союзники.
Вот такая дребедень у меня вместо жизни.
2. Окраина
Мои родные, среди которых я вырос, это не семья, а генетическая катастрофа. Большинство людей живут с ощущением, что дома у них все нормально, я же с раннего детства, практически с тех пор, как начал соображать, стеснялся своей семьи, стыдился ее.
Осознание это пришло, думаю, из-за тесного (в буквальном смысле) общения с соседскими семьями, наполнявшими отвратительный кроличий загон, в котором мы жили. Блочные пятиэтажки 60-х годов постройки, бетонные гробы с длиннющими лестничными площадками, которые в шутку называли «взлетной полосой», а вокруг ни кафе, ни церкви, ни почты, только такие же клетушки. Будучи прижаты друг к другу, люди, как ни старались, не могли уберечься от постороннего взгляда. На лестнице, на общих балконах и в сушилках, через матовые стекла и решетчатые двери я ощущал нечто, чем, казалось, обладали все, но чего нам, похоже, не хватало. Элементарная нормальность – вот чего нам не хватало.
Иногда о нашем районе писали в газетах. Скучные статьи на целые страницы рассказывали о бедности жителей окраин. Да, мы были бедны, но я всегда считал, что беспросветная скука больше, нежели нищета, характеризует наш район, хотя, конечно, связь между ними очевидна. Я лично предпочитал стерильную скуку, окутывающую мой дом извне, истеричному хаосу, в нем царившему.
Старик мой – клинический случай: отмороженный на всю голову. Мамец – и того хуже. Они были обручены давным-давно, но, когда пришло время пожениться, с ней случилось психическое расстройство, то есть первое из череды подобных расстройств. Это случалось с ней периодически на протяжении всей жизни, пока она не дошла до нынешнего состояния, когда уже нельзя с уверенностью сказать, в нормальном она состоянии или нет. Короче, в психушке она познакомилась с санитаром-итальянцем, с которым и сбежала к нему на родину. Через несколько лет она вернулась с двумя малышами, моими сводными братьями, Тони и Бернардом.