А как наелся пирогов за чаем, — горечь будто меньше стала, съежилась. С матерью разговор затеял.
— Эта книжка-то дорогая. Смотри — с картинками, и портреты в ней. Рубль стоит. Тут про май написано.
Мать за чаем отдохнула, раздобрела. Раз хлебнет, с носа каплю пота пятерней сотрет. Коська знает, — чай самый подходящий момент с матерью разговаривать.
— Ты думаешь для чего это май-то?
— Как для чего? Известно, праздник большевидкий!
— А для чего он?
— Ну, в роде как пасхи нашей.
— Вот, и не знаешь! — воодушевился Коська. — Слушай! „Май — праздник трудящихся“, — прочел заголовок на обложке. — Хочешь, почитаю?
— Куды там! Ноги отнялись за день-то. Прилечь бы.
— Да ты слушай! Интересно тут.
— Ну, читай. Привяжешься!.. — отмахнулась мать.
Коська читал медленно, но хорошо. Каждую букву отчеканивал старательно:
„Май между-народный праздник тру-трудящихся. В день первого мая рабочие всего мира…“.
Долго читал Коська. — Мать чулки штопала и изредка вздыхала. А когда язык от устали отяжелел, стал заплетаться, поднял глаза на мать и взгляды встретились.
— Ай все?
— Нет еще! Скоро!
— Спать захотел? Дочитай уж!
По последней странице Коська ковылял, как хромой без костыля, и голова ниже плеч опустилась. Дочитал, лбом в книгу уперся, — так и уснул.
— Костя, какой ты чистенький!
Костя и сам смущен своим великолепным видом в отглаженных чистых штанах, а от Лидкиных глаз больших не укроешься.
Давно такой Костя в отряд не ходил. То пуговица в самом нужном месте отскочит, то разорвет на видном месте, — зажимать рукой приходится. А утром сегодня проснулся, — даже неловко как-то стало. Лежат на стуле штаны выглаженные, чистые, а рядом книжка
Лидкина тоже чистая, немятая, даже лучше, чем была. И мать спокойная и добрая. Трепыхнулось в груди чувство теплое, да не выдал, — сдержался.
— Как ты книжку отчистила?
Улыбнулась мать:
— Угадай-ка вот!
Как ни прикидывал Коська, — никак не выходит, — новую штоли купила? И купить-то негде — праздник.
— Ай, не угадал?
— Не знаю! — мотнул головой Коська.
— То-то!.. Я вот книжки не читала, а пятны выводить умею. Утюгом через тряпицу.
У Коськи от удивления глаза на выкате:
— Ловко! И не спалилась?
— Надо умеючи.
Умывался чисто, с мылом. В ушах пальцем ковырнул раза два. Словно именинник.
— Я, мам, сегодня, на Воробьевку с отрядом!
— Ступай! — а в глазах непонятное что-то укрыла. Лишний раз чашку к нему пододвинула. А когда собрался уходить, в угол куда-то торопясь, неловко кинула:
— Книжку-то отдай!.. Не потеряй!.. Может еще какую принесешь?
Даже не понял сначала Коська. Не хотелось верить. Неловко. Радостным в сердце полыхнуло.
— Ладно, принесу!
Потолкался у порога, словно потерял что. Потом боком подошел к матери и быстро мазнул своими губами по ее губам и галопом выскочил на улицу. И теперь, глядя на Лидку, говорил:
— Тебе, штоль одной, чистой-то ходить!.
— Да ты опять в замазке измажешься.
— На-ка! я теперь больше сознательный.
— Подумаешь? Уж зафорсил! Книжку-то принес?
— На, вот!
— А прочел?
— А то как же I Это ты может для фасону-то читаешь. Я вот тоже скоро в библиотеку нашу запишусь. Может сегодня иль завтра.
— Вместе ходить будем! Ладно?
— Ладно! Ты, Лидка, выбери мне такую же книжку. Нам с матерью штоб почитать.
Это был первый самый большой праздник у Коськи.
Хромцо
У Федьки одна страсть — рисовать. Уж как это ты ни вертись, обязательно на свободном клочке бумаги рожу какую-нибудь выведет. Оттого-то раз и порку мать задала, — сколько денег на одни тетради извел. А разве утерпишь не нарисовать, когда целый лист белизной манит! Раз такую штуку на бумаге загнул, — ребята в классе даже рты поразинули.
— Ловко!
— Ай, да Хромцо!
— Смотрите-ка, как заяц от волка навинчивает!.. И язык на бок высунул.
— Клёво!
— Ну, и Федька!
— Лошадь валяй, на рисуй.
А Федька сидит красный от смущения за партой, изрезанной пареньками досужими, и силится рисунок подальше упрятать.
— Покажь, будет хвастать-то! — наседали на него.
Федька хромой, — правая нога дугой выгнулась и не сгибается. Весь класс так и окрестил его „Хромцо“, и кому не лень, всякий измывается. И теперь, глядя на нарисованную Федкой картинку, затянул кто-то визгливо тонким голосом
И осекся. Окладу нужного больше придумать не мог. Хотел подхватить второй раз, да другие голоса перебили.
— Это не он наверни.
— Съел откудова-нибудь.
— Крыть Федьку за это.
— Ребята, а может и он, — робко заметила Зина.
— На-ка, выкуси, — он! — показал ей Колька фигу.
— Конечно, сдул Федька!
— Сдул, сдул. Федька сдул! Э!.. э… э…
— Слямзил.
— Спер.
И не избежать бы Федьке пары добрых шлепков, еслиб не вошла учительница, Мария Васильевна. Как горох по партам рассыпались. Только красные измазанные лица, как вывеска, кричали о бурной перемене.
— Что у вас тут?
Замерло Федькино сердце:
— Неужто скажут? — и застыл, как струна, в напряжении. Но тридцать человек молчали, поглядывали искоса на Федьку, бросали друг-другу шепотком быстрым:
— Не говори.
— Молчите.
— Ш… ш… ш…
Учительница выждала, обвела долгим взглядом класс и начала занятия.
— Опять над Кокуриным, Федей, небось измывались. После уроков обязательно узнать надо будет.
Сидит Федька на самой задней парте у печки, цветными изразцами выложенной, в дальнем полутемном углу, — закутке, как ребята прозвали его. А ему хорошо, здесь подальше от окон и глаз за высокой партой думы свои вынашивать! Пробовала было Марья Васильевна ближе посадить, да уперся Федька, — каждый раз на старое место уходил. Так и махнула рукой:
— Пусть его прячется. Учится покамест хорошо.
И укрепился в закутке Федька. Все равно, что родной ему стал. Каждую трещинку б изразцах на память выучил. И теперь, когда испуг и обида еще не улеглись в груди, хорошо было подальше спрятаться.
— Ладно. Я еще и не так. Подумаешь!.. Загрозили чем. Возьму вот Ленина и нарисую. Только бы цветных карандашей достать. Свел тоже! Подумаешь!.. Портрет с журнала тети Лены срисую, а наверху красноармейскую звезду или солнце, как в клубе.
Так размечтался, что и урок позабыл. Уж больно заманчива мысль показалась! Очнулся, когда звонок прозвенел, и чья-то записка по парте шуркнула. Оглянулся, — глаза Зинкины смеющиеся встретились.