– Это кто? – спросила одна из сотрудниц, – лицо как у памятника. Важное и неподвижно-праведное. Советую тебе избегать таких ухаживателей. Явный лицедей.
И тут советы! – Он не ухаживатель, – спокойно отозвалась Ива, – он помощник мага в Храме Ночной Звезды.
– За что же тебе такая честь, что сам помощник мага прибыл тебя пригласить на праздник, как какого важного человека из верхов общества?
– Причем тут честь? – спросила Ива, – он всего лишь помощник нашего местного мага из Храма.
– Нашего Храма? – переспросила сотрудница, – где же он, наш Храм? Тут нет Храмов ни дневных, ни ночных звёзд. Это архаика, Ива. Ты поедешь на ту сторону реки? Я бы, пожалуй, напросилась с тобою. Меня тянет архаика. Но уж больно неприветливое лицо у твоего провожатого. Ещё и в реку столкнёт, как не понравлюсь. – И она ушла по своим делам.
Всё словно повторилось. Полумрак там, где она стояла, и закатное золото с примесью подвижной красной ртути на другом берегу реки. И лодка, в которой сидел человек. Только берег реки сильно отодвинулся от прежнего места, и стояла Ива на пригорке, как оказалось. Она потрогала мыском нового белого ботиночка подсохший уже песок, прошитый былинками трав. Он приятно зашуршал, перетекая вокруг её обуви. Ива внимательно рассматривала ботинки и представляла, как отлично могла бы она плясать как другие девушки на празднике Утренней Звезды, если бы…
В её неисправимой беде виновата была мать. Ива не любила грибы. Не любила их искать, бродить по лесу в тупой нацеленности только на грибные шляпки, только глазами вниз. Но мать толкала, ныла. Вон другие дочери какие добытчицы, всякую съедобную былинку-ягоду тащат в дом. Из огородов не вылезают. Матерям не дают лишний раз и согнуться над грядкой ли, над печной ли плитой. Запасы на долгую зиму консервируют, варенье варят, грибы солят. Труженицы и истинные опоры своим семьям. А тут? Лентяйка растёт. Ива страдала не от упрёков, а от того, что признавала её правоту. Жалела мать за то, что ей досталась такая вот непутёвая дочь, она – Ива – белоручка. И пошла с Рябинкой в лес. Братишка Клён увязался с ними. Буря нависла мгновенно, вылезла внезапно из-за крон деревьев, завыла страшным гулом, забросала сором и ветками, нещадно затрещала ломающимися на глазах стволами огромных деревьев. Спрятаться было некуда. И они бежали, вопя на три голоса… Дальше был провал. Шаткий мостик, через который с леденящим страхом утраты окончательного равновесия можно было бы мысленно вернуться в то страшное время, она разобрала в самой себе уже сознательно. Незачем было туда возвращаться. Возвращайся, не возвращайся, убежать от бури уже не получится, исправить ничего нельзя. Мать вместо живых грибов, а также и засоленных на зиму, получила живую, но увечную дочь и, навечно законсервированного смертью только в прошлом, младшего сына. В настоящем его уже не было…
Настроение, горше не бывает, тем ни менее, под стать предстоящему ритуалу. Ветер с реки развевал длинные распущенные волосы Ивы. Платье в синий и желтый цветок ириса облегало её весьма красиво, пока она стояла в неподвижности. Капа, пока ещё хорошо различимый в прозрачном полумраке, посылал ощутимые флюиды своего восхищения ею. Оно нисколько её не вдохновляло.
К ней вдруг подошла Старая Верба, – Здравия тебе, дочка, – сказала старуха ласково как давней своей знакомой. – Не захватит ли твой попутчик и меня в Храм Ночной Звезды? Попроси. Он тебе не откажет.
– Почему так считаешь? – спросила Ива, обрадовавшись тому, что ей не придётся ехать с Капой наедине.
– Да ждал-то как долго! Весь извёлся. Всё на дорогу из Города смотрел, как сидел у меня за чаем. Окно раскрыл. «Больно уж», говорит, «окна у тебя грязные. Так лучше её увижу, как она появится». А как не дождался, так лицом грустный стал. Мне ли не понимать такое настроение молодёжи? Никак друг твой?
– Что ты, баба Верба! Какой такой у меня друг? Это же помощник мага из Храма Ночной Звезды.
– Уважает, видать, твоего отца, раз за тобою прибыл лично. А что же отец-то не пришёл?
– Работает в ночную смену. – Ива вдруг увидела, как похорошела старушка. Это была уже не старуха, а просто пожилая женщина. Чистые и белые как снег волосы были не до конца убраны под косынку, прошитую серебром. Часть причёски надо лбом она открыла. Волосы волнистые и, видимо, некогда красивые, густые. Лицо почти светлое, платье зелёное в белую ромашку, шёлковое и струящееся. Карие глаза казались бархатными от необычной доброты, которой в тот раз Ива что-то не заметила за каргой. Ворковала она больше от скуки тогда, от ночного безделья, от старческого своего одиночества. Но доброй и тогда не казалась.