Еще вопрос. Тот самый, который Силвест хотел задать с той минуты, как Ласкаль открыл рот, чтобы заговорить.
— А почему вы так долго медлили со своим рассказом?
— Я должен извиниться за мои былые сомнения. Но сперва мне надо было переварить те знания, которые Странники вложили в мой мозг. Знания, которые были мне даны в их терминологии, а не в нашей.
Он замолчал. Все его внимание, казалось, поглощало меловое пятно, которое нарушало математическую точность его мандалы. Ласкаль лизнул палец и стер пятно.
— Впрочем, это было легче всего. Затем мне пришлось вспоминать, как общаются между собой люди. — Он поглядел на Силвеста настороженными глазами, на которые падала прядь нечесаных, как у неандертальца, волос. — Вы были ко мне добры, не то что другие. И терпеливы. Я решил, что эти сведения могут быть вам полезны.
Силвест внезапно остро ощутил, что открывшееся вдруг окошко нормальности может так же вдруг захлопнуться.
— А как мы уговорим Трюкачей произвести импринтинг разума Странников на наш мозг?
— Это просто. — Он кивнул на свой меловой рисунок. — Запомните вот эту фигуру и держите ее в памяти, когда будете плавать в океане.
— И все?
— Должно хватить. Присутствие этой фигуры в вашем мозгу будет для Трюкачей в некотором роде переводом того, что вам нужно. Конечно, желательно еще сделать им подарок. Такие важные вещи у них задарма не делаются.
— Подарок?
Силвест не понимал, какой подарок он может сделать существу, больше всего похожему на плавающий островок из морской травы и зеленых водорослей.
— Придумайте что-нибудь. Во всяком случае, это должно быть нечто, насыщенное информацией. Иначе вы станете им неинтересны. А вы не должны их утомлять. — Силвест хотел бы задать еще множество вопросов, но внимание Паскаля снова обратилось к рисунку. — Вот и все, что я хотел сказать, — произнес он.
И оказалось, что это действительно все.
Ласкаль больше ничего не сказал ни Силвесту, ни кому-либо еще. А через месяц его нашли мертвым. Он утонул в прудике с золотыми рыбками.
— Эй! — сказала Хоури. — Тут есть кто-нибудь?
Она проснулась, и это все, что ей было известно. Проснулась не от какого-нибудь послеобеденного сна, а от чего-то гораздо более глубокого, долгого и почему-то холодного. Так пробуждаются после глубокой заморозки — почти наверняка, ведь подобные вещи не забываются, а ей один раз уже довелось проснуться там — на орбите вокруг Йеллоустона. Психологические и неврологические признаки были практически теми же. А вот кокона, в котором она тогда проснулась, сейчас и следа нет. Она лежала на кушетке и была полностью одета. Вероятно, кто-то перенес ее сюда, пока она еще не пришла в сознание. Но кто? И вообще — где она находится? Такое впечатление, что кто-то швырнул ей в голову ручную гранату, и память разнесло в куски. И все же место, где она лежала, о чем-то мучительно ей напоминало.
Чей-то холл? Что бы это ни было, оно заставлено удивительно безобразными скульптурами. Она или прошла мимо них несколько часов назад, или то были рецессивные фрагменты из ее детской памяти — ужасы из сказок нянюшки. Их скорченные, иззубренные, обгорелые формы громоздились над Хоури, отбрасывая тени, весьма похожие на сказочных демонов. Интуитивно, словно в дреме, она подумала, что эти фигуры должны как-то дополнять друг друга, что они именно это и делали в прошлом, но сейчас — разбитые и искореженные — они уже не могут выполнить свое предназначение.
Кто-то весьма неуверенно прошлепал по полу.
Хоури с трудом повернула голову, чтобы увидеть, кто к ней идет. Шея почти не повиновалась ей — будто сделана из крепкого дерева. Опыт подсказывал, что и все остальное тело будет таким же окоченелым после долгого пребывания в холодном сне.
В нескольких шагах от еe ложа стоял мужчина. В лунном освещении комнаты черты его лица были почти не различимы, но что-то знакомое виделось ей в погруженном в сумрак тяжелом подбородке. Много, много лет назад она, должно быть, знала его.
— Это я, — сказал он каким-то влажным и флегматичным голосом. — Манукьян. Мадемуазель подумала, что вам после пробуждения будет приятно увидеть знакомое лицо.
Что-то это имя для нее значило. Только трудно сказать, что именно.
— Что случилось?
— Да ничего. Она сделала вам предложение, от которого вы не могли отказаться.
— И сколько я проспала?
— Двадцать два года, — ответил Манукьян и протянул ей руку. — Ну а теперь не пора ли нам пойти и поздороваться с Мадемуазель?
Силвест проснулся и увидел перед собой черную стену, проглотившую половину неба, — такую черную, что, казалось, она является отрицанием всего сущего, в том числе и себя самой. Он никогда раньше такого не видал и теперь понял, что обычная тьма, простирающаяся между звездами, совсем не такая, как эта, — она на самом деле светится, слабо люминесцирует. А в этой округлой запруде пустоты, которая именуется Завесой Ласкаля, не было ни звезд, ни каких-либо источников света, ни каких-то там фотонов, сорвавшихся с какой им заблагорассудится части электромагнитного спектра. Не было даже самого занюханного нейтрино, ни каких-либо других частиц — экзотических или совсем наоборот. И волн гравитации, и электростатических или магнитных полей тоже не было, как не было и шепота радиации Хокинга, который, согласно неким устарелым теориям о механизме Завесы, должен был просачиваться из ее Границы, отражая наличие температурной энтропии на поверхности.
Словом, ничего там не было. Единственная вещь, которую производила Завеса — во всяком случае, это было известно всем, — это полная невозможность прорваться через нее любой форме излучения. Да, и еще одно: она превращала в месиво любой объект, который имел наглость приблизиться к ее границе.
Силвеста разбудили от глубокого сна, и сейчас он пребывал в состоянии тошнотной дезориентации, которая всегда следовала за слишком быстрым пробуждением. Еще хорошо, что он был достаточно молод, чтобы справиться с этими последствиями. Его физиологический возраст равнялся тридцати трем годам, тогда как со дня его рождения прошло уже больше шестидесяти лет.