Эти мысли пронеслись в голове Удалова, вызвав обычный образ обычного гуслярского рынка, и даже вызвали слюноотделение. Но параллельная действительность предстала совсем иной.
Картофельный и свекольный ряды были пусты, если не считать одной женщины, что торговала семечками.
Удалов подошел к ней, спросил:
— Попробовать можно?
Та пожала плечами.
Удалов взял семечко — было оно горелым и пересушенным.
— Плохо, — сказал он.
— Скажи спасибо, что такое есть.
Удалов направился мимо пустых прилавков, где не видно было ни кокосов, ни яблок, к мясному павильону, но увидел над ним яркий плакат: «Выставка-продажа веников».
И в самом деле — внутри торговали вениками, шибко торговали, люди в очереди стояли. А мяса не было и в помине.
«В неудачный день я попал», — подумал Удалов. Он взглянул на прилавки, где обычно продавали молоко, сметану и творог.
Там стоял один мужик мрачного вида, перед ним банки.
— Что есть? — спросил Удалов, полагая, что масло и сметана таятся под прилавком.
— Как что? — удивился мужик. — Не видишь, что ли? Банки.
— Пустые?
— А тебе полные, что ли, подавай?
— Понял, — сказал Удалов и пошел дальше.
Присмотрелся к очереди за вениками, нашел в ней знакомые лица. Даже возникло желание — купить веник Ксюше. Правда, дома веник есть, но раз все стоят, очень хочется встать. Это атавизм, понял Удалов, превозмогая себя. Атавизм, оставшийся с тех времен, когда еще был дефицит. Это надо выдавливать из себя по капле — так, кажется, учил писатель Чехов.
Удалов ничего на рынке не приобрел. Но от этого проголодался. Вроде бы обедать рано, но когда видишь, что пищи вокруг нет, — начинает мучить голод. Удалов не стал заходить в музей рынка, что стоял на месте кооператива «Розы и гвоздики», а поспешил к выходу. Там, направо от входа, есть столовая «Пышка», славная столовая, сытная, недорогая, на семейном подряде Муссалимовых.
У входа Удалов нагнал знакомого провизора Савича.
Савич нес два веника.
— Никита! — позвал Удалов. — Ты почему не на службе?
Это он так сказал, в шутку.
— Что? — Савич испуганно оглянулся. — Я имею бюллетень! — Но тут узнал Удалова и оттаял. — Чего пугаешь? Так и до инфаркта довести недолго. Я уж решил, что дружинник.
Лицо Савича было потное, мучнистого цвета. Свободной рукой он стянул с лица шляпу и начал вытирать ею лоб и щеки.
— Прости, — сказал Удалов. — Я и не подумал, что тебя испугаю. Вижу, ты — вот, думаю, хорошо, родную душу встретил. Ты веники покупал?
— Вот, выкинули.
— Хорошие веники, — вежливо согласился Удалов. — А как вообще жизнь?
— Ты же знаешь, что жизнь отличная, лучшая жизнь, — произнес Савич странным, срывающимся голосом.
— Это правильно, — сказал Удалов. — В утренних забегах участвуешь?
— Ты что имеешь в виду? — насторожился Савич.
Они уже вышли с рынка и остановились.
— Так, к слову пришлось. — Удалов понял, что опять проговорился.
— Корнелий Иванович, — сказал вдруг Савич. — Тебе направо, мне налево. Нехорошо, если нас вместе увидят.
— Чего в этом плохого?
— Не хочешь, как хочешь, — согласился Савич уныло. — Только учти — у меня бюллетень. Все по закону. И за Ванду я не обижаюсь.
— А что с Вандой? — спросил Удалов.
— С Вандой? Ты еще спрашиваешь? — Лицо Савича было трагическое, вот-вот заплачет.
— Ну, привет ей передавай, — сказал Удалов. Пора прощаться, пока не наговорил еще чего лишнего.
— Ей? Привет? От тебя?
Савич повернулся и побежал прочь, волоча за собой два веника как ненужный букет.
Надо срочно поговорить с самим собой, решил Удалов. Без этого тайны только накапливаются.
Поэтому он повернул направо. В сторону Пушкинской улицы.
Прошел под плакатом, натянутым над улицей: