От неожиданности двойник выпустил Удалова, тот упал в ванну, двойник — на него, а Римма завопила, как зарезанная, и выпала из ванной на спину — снова в обморок.
Удалов поднялся, скользя по мокрой ванне, потер ушибленный бок и помог выбраться из ванны своему обалдевшему двойнику.
Тот лишь вздыхал, охал и не мог сказать ни слова.
И тут со двора послышался резкий звук сирены.
— Меня, — сказал двойник, глядя на распростертое тело жены. — Вызывают. Уже актив начинается, а я здесь…
И в голосе его была полная безнадежность.
Со двора снова донесся звук сирены.
— А ты пойди, — посоветовал Удалов. — Скажи, что не можешь, жена заболела.
— Да ты что? — удивился двойник. — Меня же вызывают! Я опоздал!
— Ну тогда я скажу, — заявил Удалов.
Двойник повис на нем, как мать, которая не пускает сына на фронт. Волоча двойника на себе, Удалов дошел до середины комнаты, но тут вспомнил о своем внешнем виде и, сбросив двойника, завернулся в штору — только голова наружу. Высунулся в окно.
Под окном стоял мотоцикл с коляской. В нем капитан Пилипенко. Давил на сигнал.
— Ты чего? — спросил Удалов. — Весь дом перепугаешь.
— Удалов! — ответил Пилипенко. — Личное приказание — тебя на ковер. Садись в коляску!
— Я не могу, я из ванны! — ответил Удалов. Он почувствовал, что сзади шевелится, вот-вот вылезет на свет двойник, и, не оборачиваясь, оттолкнул его подальше, а сам, сбросив штору, предстал перед капитаном в полной наготе. — Видишь?
— Мне плевать, — ответил Пилипенко. — Если сам не спустишься, под конвоем поведу.
Тут, видно, нервы у двойника не выдержали, потому что за спиной Удалова раздался крик:
— Иду, спешу! Сейчас!
И послышался топот.
Удалов понял, что в таком состоянии его двойник не боец. Нет, не боец. Он догнал его у дверей ванной, где двойник замер над распростертым телом Риммы.
— Послушай, — сказал Удалов. — Давай рассуждать спокойно. Нельзя тебе в таком состоянии на актив. Отговорись чем-нибудь.
— Ты ничего не понимаешь! Дело идет о жизни и смерти!
Римма шевельнулась, попыталась открыть глаза.
— Сейчас она в себя придет, — предупредил Удалов. — Если ты ей не сможешь доказать…
— Она к нему побежит! Она меня погубит!
— Не рыдай, — сказал Удалов. — Есть выход. Я сейчас с Пилипенко поеду на этот самый актив. И отсижу там…
— Тебя узнают!
— Кто меня узнает? Я же — ты.
— Но тебе надо будет говорить, и они догадаются!
За окном снова взревела сирена.
— Я буду молчать. Не впервой отмалчиваться на совещаниях. Я привычный. У тебя специфических грехов нету?
— У меня вообще грехов нету!
Римма снова пошевелилась, и двойник вздрогнул.
— Улаживай свои семейные дела — и бегом на центральную площадь. Затаись там, за памятником. Я в перерыве к тебе выбегу, и ты меня заменишь. Ясно?
Двойник кивнул и лихорадочно прошептал:
— Только молчи! Кивай и молчи. Ты ничего не знаешь, а погубить меня — проще простого.
Удалов не стал тратить времени даром, кинулся в комнату, распахнул шкаф. Слава богу — шкаф на месте и вещи лежат как положено. Вытащил выходной костюм, тот, что Ксюша в Вологде покупала, начал было натягивать на голое тело, сообразил, вытащил белье — и с бельем в руке, как с белым флагом, выскочил к окну, помахав Пилипенко.
— Айн момент! — крикнул ему.
Сжимая галстук в кулаке, выбежал в коридор. Его двойник сидел на корточках перед своей молодой женой — ничего не соображал.
Удалов повторил:
— За памятником! Черные очки надень, помнишь, где лежат?
И выбежал на лестницу.
Но не сразу вниз: метнулся по коридору до минцевской квартиры, хотел предупредить Минца, что скоро придет, потом остановился в изумлении: на месте замочной скважины — веревочка, на ней пластилиновая пломба — опечатана квартира. Значит, и в самом деле умер старик? Да какой он старик? Шестидесяти нет. Но что случилось? Сердце у Льва Христофоровича как мотор… Эх, зря связался со спасением двойника — скорее надо узнать, что произошло с профессором, ведь такая же опасность ему может грозить и в нашем мире. Не думаем мы о здоровье, а потом становится поздно.
С этой мыслью под вой сирены Пилипенко Удалов выбежал во двор, с ходу вскочил в коляску. Пилипенко лишь рявкнул:
— Убью! — И дал газ. Мотоцикл, как норовистый конь, выскочил на улицу.
С Пилипенко говорить невозможно: мотоцикл ревет, Пилипенко матерится, люди шарахаются с улицы.