Когда они с Грубиным вышли во двор, Удалов вдруг услышал:
– Корнелий, ты куда? Ты почему домой не идешь?
Голос был женский, жалобный.
Удалов поднял голову. В окне его квартиры стояла молодая жена Римма, неглиже, лицо опухло от слез.
– Я раскаиваюсь! – крикнула она. – Это была минутная слабость. Он старался меня безуспешно соблазнить. Вернись, Корнелий. И не верь клевете Грубина. Он тебе завидует! Вернись в мои страстные объятия!
– Не по адресу обращаетесь, гражданка, – ехидно ответил Удалов.
А Грубин добавил:
– Чего на тебя клеветать? На тебя клевещи не клевещи – пробы ставить некуда.
И молодая жена Римма плюнула им вслед.
По бывшей Яблоневой, а ныне Прогрессивной улице, мимо лозунга на столбах: «Пупыкин сказал – народ сделает!», мимо дома-музея В.П. Пупыкина друзья спустились к реке в том месте, где к обрыву примыкают реставрационные мастерские. В удаловском мире эти мастерские кипят жизнью и деятельностью. В этом они стояли пустынные, ворота прикрыты, всюду грязь.
Удалов уверенно прошел за сарай, там отодвинул гнилую доску, и перед ними обнаружился вход в подземелье, кое-как укрепленный седыми бревнами. Грубин достал заготовленный дома фонарик.
Идти пришлось долго, порой Удалов останавливался, заглядывал в боковые ответвления, выкопанные то ли кладоискателями, то ли разбойниками, но ни разу дороги не потерял. Ход окончился возле окованной железными полосами двери.
– Здесь, – сказал Удалов. – Теперь полная тишина!
И тут же раздался жуткий скрип, потому что Удалов стал открывать дверь, которую лет сто никто не открывал. К счастью, никто скрипа не услышал. Его заглушил отчаянный человеческий крик. Они стояли в подземных складах гостиного двора, превращенных волей Пупыкина в место для изоляции и принудотдыха.
Впереди тянулся низкий сводчатый туннель, кое-где освещенный голыми лампочками. Крик доносился из-за одной двери – туда и поспешили друзья, полагая, что именно там пытают непокорного профессора. Но они ошиблись.
Сквозь приоткрытую дверь они увидели, что в побеленной камере на стуле сидит удрученный Удалов. Перед ним, широко расставив ноги, стоит капитан Пилипенко.
Пилипенко Удалова не бил. Он только читал ему что-то по бумажке.
– Нет! – кричал Удалов. – Не было заговора! И долларов я в глаза не видал.
Пилипенко подождал, пока Удалов кончит вопить, и спокойно продолжал чтение.
Было слышно:
– «Получив тридцать серебряных долларов от сионистского агента Минца, я согласился поджечь детский сад номер два и отравить колодец у родильного дома…»
– Нет! – закричал Удалов. – Я люблю детей!
– Ну что, освободим? – спросил шепотом Удалов у Грубина.
– He стоит тебя освобождать, – искренне возразил Грубин. – Не стоишь ты этого. А то вмешаемся в драку, сами погибнем и Минца не спасем.
Нельзя сказать, что Удалов был полностью согласен с другом. Трудно наблюдать, когда тебя самого заточили в тюрьму и еще издеваются. Но Удалов признал правоту Грубина. Есть цель. И цель благородная. Она – в первую очередь.
Они прошли на цыпочках мимо камеры, в которую угодил двойник Удалова, и остановились перед следующей, которая была закрыта на засов.
Грубин резко отодвинул засов и открыл дверь.
В камере было темно.
– Лев Христофорович, – позвал Грубин, – вы здесь?
– Ошиблись адресом, – ответил спокойный голос. – Лев Христофорович живет в следующем номере. Имею честь с ним перестукиваться.
– А вы кто? – спросил Удалов.
– Учитель рисования Елистратов, – послышалось в ответ.
– Семен Борисович! – воскликнул Удалов. – А вас за что?
– За то, что я отказался писать картину «Пупыкин обозревает плодородные нивы».
– Выходите, пожалуйста, – попросил Грубин.
– Это официальное решение?
– Нет, мы хотим вас освободить.
– Простите, я останусь, – ответил учитель рисования. – Я выйду только после моей полной и абсолютной реабилитации.
– Тогда ждите, – сказал Удалов.
Времени терять было нельзя. В любой момент в коридоре могли появиться охранники. Они перебежали к следующей двери. Грубин открыл и ее.
– Лев Христофорович?
– Собственной персоной. Вы почему здесь, Саша?
– Я к вам гостя привел, – произнес Грубин. Они вошли в камеру, закрыли за собой дверь. Грубин посветил фонариком. Профессор Минц, сидевший на каменном полу, подстелив под себя пиджак, прикрыл глаза ладонью.
– Потушите, – попросил он. – Мои глаза отвыкли от света.
– Я к вам гостя привел, – повторил Грубин.
– Кого? Кто осмелился залезть в это узилище? Кто мой друг?
– Это я, Корнелий, – проговорил Удалов.
– Отказываюсь верить собственным ушам! Разве не вы первый на разборе моего персонального дела предложили изолировать меня в этом доме подземного отдыха?
– Нет, не я, – честно ответил Удалов.
– Не вы ли заклеймили меня званием врага народа и иностранного агента?
– Нет, не я.
– Вы лжец, Удалов! – воскликнул Минц. – И я не намерен с вами разговаривать.
– Тот Удалов, который голосовал и призывал, – ответил Корнелий, – сейчас сидит через две камеры от вас. Пилипенко ему террористический заговор шьет. А я – совсем другой Удалов.
– Не понял!
– Я живу в параллельном мире. Меня послал сюда наш Лев Христофорович. По делу. Но когда я узнал, что у вас творится…
– Стойте! – закричал профессор. – Это же великолепно! Грубин, посветите фонариком.
И Минц бросился в объятия к Удалову.
– Значит, параллельные миры существуют! – радовался ученый. – Значит, мои предположения и теоретические расчеты были правильны. Да здравствует наука! И что же просил передать мой двойник?
– Лев Христофорович стоит перед проблемой, – сказал Удалов. – Нам нужно прокладывать магистраль через Гусляр, а у него никак не получается с антигравитацией. Он сам простудился и просил меня сгонять к вам и взять расчеты.
– Вы говорите правду? – насторожился Минц.
– А зачем мне врать?
– А затем, что это может быть дьявольской выдумкой Пупыкина. Ему нужна моя гравитация. Ради нее он пойдет на все. Он способен даже выдумать параллельный мир.
– Нет, Удалов правду говорит! – сказал Грубин. – Я верю.
– А я не верю! – сказал Минц. – Если в вашем параллельном мире тоже прокладывают магистраль, мой двойник никогда не согласится участвовать в преступлении против нашего города. Он, как и я, предпочел бы кончить свои дни в темнице, но не пошел бы в услужение к варварам.
– Но в нашем мире, – возразил Удалов, – антигравитация нужна, чтобы подвинуть часовню Святого Филиппа и не разрушить памятники.
Минц все еще колебался.
Тогда Грубин сказал:
– Есть выход. Хотите доказательства?
– Хочу.
– Тогда пошли с нами, я покажу второго Удалова.
Минц поднялся и, поддерживаемый Грубиным, вышел в коридор.
Через минуту они были у камеры, где Пилипенко допрашивал второго Удалова.
Минц заглянул в дверь, потом обернулся к Удалову.
– Простите, что я вам не поверил. Но доверчивость нам слишком дорого обходится.
– Как мне приятно это слышать, – ответил Удалов. – Я сначала испугался, что здесь все смирились с тираном.
– Это не тиран. Это мелкий бандит, – возразил Минц. – Тираны отжили свой век, но тиранство еще живет.
Последние слова он произнес слишком громко. Пилипенко услышал шум в коридоре, метнулся к двери, отворил ее и увидел Минца.
– Выскочил? Бежать вздумал? – заревел капитан, засовывая руку в кобуру.
Минц оторопел. Он не знал, что делать в таких случаях. Но Удалов, который вырос без отца, на улице, отлично знал, что надо в таких случаях делать. Он отодвинул в сторону Минца, шагнул вперед и сказал:
– Все, Пилипенко. Доигрался ты.
У Пилипенко отвисла челюсть. Он, как кролик на удава, смотрел на Удалова. Потом метнул глазами в открытую дверь и увидел там второго Удалова.
– Аааа, – лепетал Пилипенко…