— Не знаю, — проговорил Конвей. — Параметры того и другого вращения целиком не совпадают. Мне кажется, мы должны подождать до тех пор, пока не сможем переместить больного на чертово колесо, которое почти в точности воспроизведет корабельные условия. По-моему, мы, как ни странно, еще не на правильном пути.
— Но зачем тащить в палату корабль, когда можно в несколько секунд доставить туда пациента?..
— Нет, — отрезал Конвей.
— Он врач, ему виднее, — произнес майор, не давая разгореться спору, и отвлек внимание полковника, переведя разговор на систему лопастей, которая обеспечивала циркуляцию «воздуха» пациента. Огромную тележку на надувных шинах вручную выволокли в коридор и дотолкали до огромного резервуара — палаты-операционной для вододышащих. Здесь внезапно возникло новое осложнение.
— Доктор! Смотрите!
Кто-то из монтажников, увивавшихся вокруг звездолета, нажал, должно быть, кнопку катапультирования, ибо узкий входной люк раскрылся, а шестерни, звездочки и приводные ремни пришли в действие. К образовавшемуся в корпусе отверстию устремились три предмета, походившие на автомобильные шины пяти футов в диаметре. Средней шиной был пилот звездолета, а те, что катились по бокам от него, имели металлический отблеск. От них к пациенту тянулось множество трубок. Вероятно, пищевые баки, подумал Конвей. Эти две шины остановились у люка, а пациент, из тела которого по-прежнему торчала одна из питательных трубок, вывалился из корабля и, не переставая кружиться, медленно пошел ко дну, вернее, к полу, что располагался восемью футами ниже. Харрисон, бывший к нему ближе всех, попытался поймать его, но не преуспел в своем намерении. Существо плашмя ударилось об пол, подпрыгнуло и… застыло.
— Оно снова без сознания! Оно умирает! Скорее, друг Конвей! — обычно вежливый и тихий Приликла включил коммуникатор своего скафандра на полную мощность. Конвей махнул рукой в знак того, что слышал, и, плывя к астронавту, крикнул Харрисону:
— Поставьте его! Переверните!
— Что… — Харрисон не договорил. Подсунув под существо обе руки, он начал поднимать его. Маннон, О’Мара и Конвей подоспели к нему на помощь одновременно. Вчетвером они быстро поставили существо на, если можно так выразиться, ребро, но, когда, по настоянию Конвея, попробовали покатить его, оно сразу как-то обмякло. Приликла, подвергая себя опасности быть раздавленным чьим-нибудь башмаком, совершил посадку рядом с ними и принялся во всеуслышанье твердить об эмоциональном излучении пациента, которое в настоящий момент практически отсутствовало. Конвей велел остальным поднять существо над полом и вертеть его. Пару-тройку секунд спустя майор тянул, Маннон толкал, а Конвей с лейтенантом изо всех сил раскручивали громадное кольцеобразное тело.
— А ну тише, Приликла! — рявкнул О’Мара. Потом он раздраженно справился: — Кто-нибудь из нас знает, что тут происходит?
— Как будто, — отозвался Конвей. — Поднажмите, в своем корабле он вертелся куда быстрее. Приликла?
— Ему очень плохо, друг Конвей.
Стараясь всячески ускорить вращение существа, они повлекли его в предназначенную для него палату, где было установлено чертово колесо и где вода содержала синтетические организмы, точь-в-точь соответствовавшие кашице митболийских морей. Разумеется, о соответствии можно было говорить только применительно к калорийности; поскольку до сих пор никто из других вододышащих этой мешаниной не отравился, помещение для астронавта огородили пластиковой пленкой, а не металлическими стенками, что тоже содействовало быстрейшему перемещению пациента на колесо. Наконец он очутился там, куда его направляли; привязанный к «сиденью», он вращался в том же направлении и с той же скоростью, что и на звездолете. Маннон и Конвей с Приликлой расположились как можно ближе к центру колеса к пациенту и начали обследование, применяя специальные инструменты, диагностическое оборудование и «мыслескоп» с Митбола. Миновал час. Пациент по-прежнему находился без сознания.
О’Мара и Скемптон уступили свои места на колесе санитарам, поэтому Конвею пришлось через коммуникатор описывать им то, что остальные видели своими глазами.
— Даже на близком расстоянии эта плавучая гадость затрудняет наблюдение, однако, поскольку пациент в тяжелом состоянии и долго страдал от нехватки воздуха и пищи, я рад тому, что работаю не в чистой воде.
— Самое мое любимое лекарство, — заметил Маннон, — это еда.