Конечно, некоторые районы нельзя было лечить хирургическими методами по той же причине, по которой шекспировский Шейлок хотел получить фунт человеческого мяса в виде сердца — районы являлись жизненно важными органами. Это были относительно небольшие участки, расположенные далеко от краев «ковра»; их состояние напоминало острый рак кожи, но ограниченная хирургия и неимоверные дозы лекарств уже начинали давать положительные результаты.
— Но я по-прежнему не понимаю, почему он так враждебно к нам относится, — нервно сказала Мэрчисон, когда корабль сильно занесло и он значительно потерял высоту. — В конце концов, они не настолько нас хорошо знают, чтобы ненавидеть до такой степени.
Корабль пролетал над омертвевшим районом, где глазные растения были бледными и безжизненными и не реагировали на их тень. Конвей в который раз задумался, способна ли огромная формация испытывать боль или она просто теряла чувствительность, когда часть ее отмирала. Для всех жизненных форм, которые до сих пор попадались Конвею — а в Госпитале он порою встречался с самыми загадочными существами — выживание вызывало положительные эмоции, в то время как смерть сопровождалась болью — именно так эволюция не позволяла расе просто лечь и вымереть, если наступали трудные времена. Поэтому, когда колесники взорвали свои ядерные устройства, огромная формация почти наверняка испытала боль, острейшую боль на сотнях квадратных миль своего тела. Боль более чем достаточную, чтобы безумно возненавидеть.
При мысли об этой огромной непередаваемой боли Конвей внутренне сжался. Некоторые вещи становились теперь вполне объяснимыми.
— Ты права, — согласился он. — Они почти ничего о нас не знают, но ненавидят наши тени. В частности, данный экземпляр ненавидит потому, что незадолго до того, как его тело было иссушено и облучено, по нему пробежали тени атомных бомбардировщиков, которые мало отличаются от теней наших летательных аппаратов.
— Приземлимся минуты через четыре, — неожиданно сообщил Харрисон. — Боюсь, что это будет на побережье — в нашей лохани слишком много дыр, чтобы она осталась на плаву. Мы в поле зрения «Декарта», и они высылают вертолет.
Глядя на лицо пилота, Конвей едва сдержал улыбку. Оно напоминало маску недогримировавшегося клоуна. От отчаянного напряжения брови лейтенанта нелепо изогнулись, а нижняя губа, которую он без устали жевал с момента старта, превратилась в пунцовую дугу и придавала лицу ухмыляющееся выражение.
— Инструменты здесь действовать не могут, и кроме небольшого радиоактивного фона никаких опасностей в этом районе нет. Можете спокойно приземляться.
— Ваша уверенность в моих профессиональных способностях просто трогает, — сказал пилот.
Их неровный полет перешел в едва контролируемое движение кормой вперед. Земная поверхность накренилась и ринулась им навстречу. Харрисон замедлил падение, включив на полную мощность аварийные двигатели. Послышался раздирающий слух металлический скрежет, и все остальные лампочки на панели загорелись красным светом.
— Харрисон, вы разваливаетесь на куски… — начал радист с «Декарта», и тут они приземлились.
Еще несколько дней после этого наблюдатели спорили, было ли это приземлением или они просто врезались в поверхность. Амортизационные опоры выгнулись, отвалившаяся корма еще больше смягчила удар, остальное приняли на себя противоперегрузочные кресла, даже несмотря на то, что корабль опрокинулся, упал на бок и в нескольких футах от них сквозь щель в обшивке замелькал дневной свет. Спасательный вертолет был уже почти над ними.
— Всем выйти, — приказал Харрисон. — Защитный экран реактора поврежден.