— А с чего ты взял, что оно на том берегу? На моей карте селение на нашей стороне реки.
— Было здесь, сахим, — согласился Тхэн. — Еще двадцать дней назад было. Теперь селение за рекой.
Я недоуменно поднял брови.
— Почему?
— Скоро Нунхэн будет искать себе новый путь. И потечет там, где раньше жили нухолосы.
«Понятно… — подумал я. — Теперь многое понятно. В том числе, почему на аэровидеосъемке консула берега реки голые и пустынные. Видимо, консул поймал парусника в тот момент, когда Нунхэн изменила русло. Так сказать, на новых берегах…»
— Это тебе Колдун сказал?
— Да, сахим. Он разговаривал с Колдуном нухолосов.
— И как скоро река изменит свой путь?
— Скоро, сахим. На третью ночь.
Я прикинул в уме. Хороша ситуация, нечего сказать! Продолжая идти вдоль берега, мы как раз попадем под наводнение на месте бывшей деревни. Если мы уже не в его зоне.
— Спроси у Колдуна, вот здесь, где мы сейчас находимся, вода нас не накроет?
Тхэн рассмеялся.
— Зачем тревожить Колдуна по пустякам? Я и сам знаю, сахим. Река начнет поворачивать вон там. — Он махнул рукой вниз по течению. — Видите большой остров с деревьями?
— Значит, нам здесь ничего не грозит?
— Ничего, сахим.
Я задумался. Идти сейчас вперед не имело смысла, а переправляться на другой берег — нельзя. Оставалось одно: переждать наводнение здесь. Я вновь развернул карту и, сверив на запястном календаре хронометраж пройденного пути с его разбивкой по карте, убедился, что опережаю составленный дома график на трое суток. Маловато. Сидеть здесь придется минимум неделю, пока новое русло Нунхэн более-менее установится и уровень воды нормализуется. Значит, потом, чтобы войти в график, нужно увеличивать либо скорость каравана, либо время дневных переходов. Прямо сказать, перспектива невеселая…
Я вспомнил, с каким напряжением мы штурмовали второе лессовое плато, и понял, что такого темпа могу не выдержать. А если в этот момент меня атакует млечник? И тут до меня, наконец, дошло.
Идиот! Нет, кажется, я действительно отупел до маразма. Изматывая себя непосильными нагрузками, лишь бы только не выбиться из графика, я тем самым облегчаю млечнику его задачу. Ведь он только и ждет, когда я вымотаюсь до изнеможения, чтобы взять меня без всякого сопротивления! Конечно, соблюдение графика играет не последнюю роль в моем предприятии, но не ценой же собственной жизни наверстывать просроченное время? Так легко из охотника превратиться в дичь.
— Решено, — сказал я Тхэну. — Завтра ставим здесь палатку и отдыхаем. Шесть дней.
— Может, все-таки пойдем в селение, сахим? — несмело предложил Тхэн.
— Нет. Бабочки не любят жить рядом с человеческими жилищами, — на ходу выдумал я причину. Тхэн рассмеялся.
— Это, наверное, у вас, людей, — сказал он. — Мы живем в дружбе со всем живым.
— Знаю, — кивнул я. — Но бабочка, на которую я охочусь, обитает не на Пирене. А я говорю о ней.
Тхэн пожал плечами, загасил костер и, взяв с земли мою пустую миску, пошел ее мыть. Я не стал ждать, когда он вернется и усядется у погасшего костра с лицом истукана, чтобы вести переговоры с Колдуном, забрался в спальник, принял таблетку тониспада и закрыл глаза.
Этой ночью у меня страшно разболелась голова. Меня бросало то в жар, то в холод, я метался во сне, как в бреду. Экранирующая сетка, как мне казалось, раскалилась добела, сжигая на голове кожу и волосы, а электроды вольтовыми дугами испепеляли мозг. Руки сами собой тянулись к голове, и если бы не действие тониспада, четко разграничивавшего в сознании реальность происходящего и фантасмагорию сна, возможно, в припадке боли я бы неосознанно сорвал с себя сетку. Но стоило только рукам прикоснуться к голове, как я просыпался.
Тхэн, почувствовав, что со мной творится неладное, почти не спал. Пару раз он подходил ко мне, шептал успокаивающие слова, но прикоснуться ко мне не осмелился. В конце концов он сел рядом со мной на землю и просидел весь остаток ночи не смыкая глаз.
Наутро я проснулся с тяжелой, будто с похмелья, головой. Умылся, выпил кофе и поставил палатку. Отдыхать, так отдыхать. Похоже, переутомление, накапливавшееся во мне, выплеснулось прошедшей ночью. Как на финише у стайера, отдавшего все силы дистанции. Но до моего финиша было еще далеко… Если только головная боль не имела другой причины.
Я попросил Тхэна, чтобы он оградил палатку от нашествия насекомых, установил в ней кондиционер и выставил температуру на двадцать градусов. И, право слово, чуть не замерз — настолько привык к одуряющей пиренской жаре.
Закуклившись в спальник, я все утро пролежал в прохладе палатки, пытаясь дремой компенсировать кошмарную ночь, но уснуть так и не смог. Кофе меня взбудоражил, нормальная температура вернула ясность мысли, и я понял, что пора. Пора готовиться к встрече с млечником.
Ближе к полудню я выбрался из палатки и увидел, что Тхэн спокойно спит прямо на земле на самом солнцепеке. Чуткости его сна можно было позавидовать. Куда там мне с патентованным тониспадом! Стоило только посмотреть на Тхэна, как он тут же открыл глаза и поднял голову.
— Сахим чего-то хочет? — спросил он.
— Да. Начнем расставлять силки для млечника.
Брови Тхэна удивленно взлетели.
— Сейчас?
— Сейчас.
— Но, сахим, началась жара. Все бабочки спят.
— Млечник не спит, — сказал я. — Да и ваши бабочки не все впадают в дневную диапаузу. Ты помнишь, когда я поймал парусника на солончаках? В полдень.
Возразить Тхэну было нечего. Он встал.
— Вьючить долгоносое? — спросил он.
— Не надо, — отмахнулся я и впервые за время экспедиции стал развязывать красный тюк. Достав оттуда рюкзак, я загрузил в него пять гильз локальной пространственной свертки и взял лопату. — Бери рюкзак и пойдем.
Тхэн поднял рюкзак, попытался нести его за лямки и так и эдак, но по-всякому было неудобно, и тогда он, не мудрствуя, взгромоздил рюкзак на голову. Я рассмеялся и помог ему надеть рюкзак на плечи. Такой способ переноски, как и все необычное, вызвал у Тхэна бурный восторг, и он долго по-детски счастливо похохатывал, идя за мной вдоль реки. А потом замурлыкал нехитрую песенку о том, как мы идем, как солнце светит, как река течет, как трава растет…
Эта песня в разных вариациях, в зависимости от того, что видели перед собой глаза проводника, сопровождала меня всю экспедицию. Но, в отличие от заунывных песен земных караванщиков, ее мелодия была много веселей. Оно и понятно. Как ни привычна для бедуинов пустыня, но впереди их ждал оазис с другой жизнью, и они заводили бесконечные песни на одной ноте, чтобы скоротать путь от одного оазиса до другого. Для Тхэна же вся его знойная планета была средой обитания, его оазисом с нормальной для пиренитов пятидесятиградусной температурой. И он пел от радости жизни и своего неугомонного характера.
Мы прошли километра полтора вверх по течению. Здесь, выбрав небольшой пригорок, я взошел на него и оглянулся на палатку. Пожалуй, достаточно.
— Копай. Глубина ямы должна быть около метра. — Я воткнул лопату в землю и смерил взглядом Тхэна. — Ну, тебе по грудь.
Тхэн взял лопату и принялся ее недоуменно рассматривать. Я улыбнулся, отобрал у него инструмент и показал, как нужно копать. И опять меня ждал взрыв веселого изумления. Тхэн выхватил лопату и рьяно принялся за дело.
— Рюкзак сними! — фыркнул я.
Тхэн оказался способным учеником. Работал он, как землеройный автомат, и буквально через десять минут достиг нужной глубины.
— Достаточно, — остановил я его. Похоже, Тхэн настроился прокопать Пирену насквозь. — Вылезай.
Тхэн выбрался из ямы, и я замерил ее метровой гильзой пространственной свертки. Глубоковато. Придется подсыпать земли.
— А теперь засыпай, — приказал я, опустив гильзу в яму и держа ее за верхний конец. Глаза проводника полезли на лоб.
— Зачем? — изумился он.
— Засыпай! — рявкнул я. Гильза была тяжелой, и держать ее на весу было нелегко. — Только осторожнее…