Холл коттеджа был увешан картинами древних мастеров. В конце жизни дед Мальконенна увлекся коллекционированием раритетов — скульптуры, живописи, — причем собирал произведения изобразительного искусства самой высокой пробы. Мог себе позволить — в начале массового внедрения транспортных средств гиперперехода отчисления за использование его открытия составляли астрономическую сумму, и даже до сих пор проценты по унаследованным авторским правам продолжали капать на банковский счет внука. Среди раритетов, приобретенных Мирамом Нуштради, значились полотна Леонардо да Винчи, Иеронима Босха, Сальвадора Дали, скульптуры Родена, но вершиной его коллекции был песчаниковый бюст египетской царицы Нэфр'диэт, датируемый XXIII веком до нашей эры и относящийся к смутным временам конца Древнего Царства.
Придирчивым взглядом окинув холл, я не обнаружил среди экспонатов жемчужины коллекции. Вероятно, она была выставлена в другом зале. Если бы не увлечение знаменитого астрофизика в конце жизни, не знаю, как бы я смог выполнить заказ его внука. Возможно, нашел бы иной путь, но на сто процентов уверен, что его осуществление было бы гораздо сложнее.
В третьем по счету зале, оборудованном под студию крелозаписи, я, наконец, обнаружил Тотта Мальконенна. Маленький, щуплый, с куцым чубчиком белокурых волос, он был похож на подростка, страдающего анемией. По всей видимости, в детстве он напоминал херувимчика, но сейчас занимался отнюдь не богоугодным делом — развалясь в кресле и запрокинув голову, Мальконенн пребывал в прострации, стеклянными, невидящими глазами уставившись в потолок. От стоящего в углу зала крелогенератора по полу змеились тонкие прозрачные шланги, заканчивающиеся присосками, прилепленными к гладко выбритому затылку крелофониста. Шланги подергивались живыми щупальцами, внутри их белесой дымкой клубился нейронный активатор, отчего возникало жутковатое впечатление, будто крелогенератор высасывает из Мальконенна мозги. Не знаю, какая именно композиция крутилась в голове крелофониста, но, судя по асинхронным толчкам крови у меня в висках и неприятному зуду под черепной коробкой в районе темени, была она весьма неудобоваримой. Хотя я не знаток, а по отголоскам резонирующего вторичного нейронного контура даже истинному ценителю трудно угадать, что за тема сейчас звучит — шедевр или дикая какофония.
На столике перед Тоттом Мальконенном лежала груда кювет с псевдоожиженным наполнителем для крелозаписи — некоторые были полностью закристаллизованы, некоторые частично, — стояла начатая бутылка «Алазорского», пустой бокал, рядом с бокалом лежал разорванный пакет стерильной ваты, а на ней покоился небольшой пузырек с оранжевой наклейкой.
Я взял пузырек, прочитал название и покачал головой. Мальконенн дошел до точки, если начал использовать пантакатин. По капле в глаза, затем ватку, смоченную препаратом, в ноздри, в уши, под язык, между пальцами… то есть к наиболее чувствительным рецепторам всех органов чувств. Сильный галлюциноген, вроде бы не вызывающий привыкания, но основательно опустошающий нервную систему.
Глаза Мальконенна слезились, из ноздрей и ушей выглядывала вата, губы были плотно стиснуты, пальцы сжаты в кулаки так, что побелели костяшки. Не удивлюсь, если ватные тампоны, смоченные пантакатином, находятся и под каждой из присосок.
Первым делом я разобрал багаж и отослал из зала кибертележку. Затем пододвинул к столику напротив Мальконенна кресло и установил вокруг пять гасящих акустику буйков, стараясь, чтобы получилась равносторонняя пентаграмма. Углы замкнутого звукового экрана всегда должны быть больше девяноста градусов, поэтому ни квадрат, ни треугольник не подходили. Удивительные параллели наблюдаются порой между строго обоснованными научными теориями и верованиями древних, защищавших себя от нечистой силы меловой пентаграммой или крутом. В нечистую силу я не верил, но система жизнеобеспечения поместья настроена таким образом, что фиксирует все происходящее внутри ее. А я не хотел, чтобы когда-нибудь наш конфиденциальный разговор был кем-либо прослушан.
Усевшись в кресло, я налил Мальконенну полный бокал вина, отключил крелогенератор и принялся ждать. С минуту ничего не происходило, затем тело крелофониста начало мелко подрагивать, на лице проявилась гримаса недовольства, выступили крупные капли пота. Мальконенн тяжело, с присвистом задышал, заперхал и, наконец, очнулся. Возвращение в реальность было бурным. Мальконенн судорожными движениями сдирал с себя присоски, вырывал вату из ноздрей и ушей, натужно кашлял, отплевывался. Освободившись от тампонов, двумя руками схватил бокал с вином и принялся жадно пить, икая, захлебываясь и обливаясь.
Я брезгливо поморщился. Не используй он галлюциноген, ничего подобного не было бы.
Когда Мальконенн допил вино, его сильно передернуло, но на этом конвульсии прекратились. Некоторое время он сидел неподвижно, дыхание постепенно успокаивалось. Затем он поднял голову и обвел комнату не совсем осмысленным взглядом.
— А? — испуганно вскрикнул он, увидев меня. — Ты… Ты кто?!
Я молчал. Не люблю фамильярности, да и говорить что-либо в таких случаях бесполезно. Беспричинный страх всегда сопутствует окончанию действия пантакатина, что отчасти объясняет отсутствие привыкания к препарату.
Мальконенн дрожащей рукой поставил бокал на столик, оторвал комок ваты, вытер слезящиеся глаза, потное лицо.
— Так кто ты?! — снова спросил он, пытаясь опознать меня сквозь туман галлюциногена, медленно выветривающегося из головы.
Зашарив по карманам, Мальконенн достал ампулу, сломал кончик непослушными пальцами, поднес к ноздрям и глубоко вдохнул. Раз, второй. Взгляд прояснел, он немного успокоился.
— Бу… Бугой? — недоверчиво протянул он, в конце концов узнав меня, и расслабленно откинулся на спинку кресла. — Так ты уже прилетел?
— Да.
— Ух… — выдохнул Мальконенн, разминая ладонями лицо. — Извини, что не встретил, заработался…
— Вижу, — мрачно сказал я.
— Что? — вскинулся он и перехватил мой взгляд, брошенный на стол. Ах, это… Вот, решил попробовать пантакатин. Дрянь, прямо скажу, та еще.
Врал Мальконенн безбожно. Судя по его реакции, дозу он употребил порядочную и использовал ее весьма квалифицированно. Но мне было безразлично, какой у него стаж наркомана.
— Это твое личное дело, — сказал я.
— Надеюсь, все останется между нами? — тихо попросил он. — Сам понимаешь…
Я понимал. Слух о том, что Мальконенн употребляет галлюциноген, поставил бы жирный крест на его карьере. Продюсеры не жалуют крелофонистов, подстегивающих воображение медикаментозными средствами, справедливо полагая, что такие исполнители уже на пределе своих возможностей.
— Останется, — поморщился я. — Как и все остальное.
Мальконенн недоуменно посмотрел на меня, снова поднес ампулу к лицу, шумно втянул пары носом, поочередно зажимая ноздри, задержал дыхание и тряхнул головой. В этот раз его сознание прочистил ось основательно. Руки перестали дрожать, глаза заблестели.
— Да, конечно, — криво усмехнулся он. Его увлечение пантакатином, по сравнению с нашим общим делом, выглядело детской шалостью.
— «Алазорского»? — предложил он.
— Нет. И вам больше не советую.
Следовало сказать: «Когда закончим дело — хоть залейся», — но я промолчал. Не хотелось «тыкать», уподобляясь Мальконенну. И напрасно, потому что он потянулся за бутылкой.
— Как хочешь, — пожал он плечами, — а мне надо.
Однако, перехватив мой взгляд, налил в стакан всего на два пальца. Лучшим средством после такой дозы пантакатина было для Мальконенна напиться и проспаться, но я ему этот шанс предоставлять не собирался. Я прибыл сюда заключать сделку, а не пьянствовать.
— Вы получили приглашение на выставку экспонатов древнего искусства Земли на Раймонде? — спросил я.
— Что? — Мальконенн поперхнулся вином и ошарашенно заморгал белесыми ресницами. Как и все альбиносы, крелофонист был чрезвычайно впечатлителен, вдобавок на его психику накладывалось остаточное действие пантакатина.