Но разве это жизнь? Королевский бал, королевская охота, королевская регата. Блистательные праздники, блистательное общество, блистательные разговоры.
Ну и что с того? Что в этом плохого? Разве он не мечтал о сладкой жизни, прозябая в крохотной комнатенке и открывая очередную коробку сардин на очередные завтрак, обед и ужин?
«Мечтал, — печально признался Лафайет. — И все же- все же мне очень скучно». Скучно. В Артезии, стране его грез. Скучно.
— Чепуха на постном масле! — громко воскликнул он, спускаясь по широкой спиральной лестнице, ведущей в Зал Приемов, увешанный зеркалами в золотых рамах. — У меня все есть, а если чего нет — стоит только захотеть! Нежная Дафна
щебечет, как птичка, одно загляденье; я могу выбрать в Королевских конюшнях любого скакуна, хоть Дини; в моем гардеробе двести костюмов; каждый вечер дается банкет и… и…
Он шел по черно-красному гранитному полу, сопровождаемый гулким эхом, чувствуя, как наваливается усталость от одной
только мысли, что завтра его ждут неизбежные банкет, бал, званый ужин, — одним словом очередной день ничегонеделания.
— Чего тебе надо? — требовательно спросил он у своих зеркальных отражений. — Человек вкалывает, как лошадь, чтобы заработать побольше денег. А деньги ему нужны, чтобы делать все, что захочется. А ты и так делаешь все, что захочется. — Лафайет сурово посмотрел на малиново-золотое отражение. — Чего молчишь?
— Мы уедем отсюда, — бормотал он, выходя в парк. — В горы, а может, в пустыню. Или на берег моря. Могу поспорить, Дафна никогда не купалась голая при лунном свете. По крайней мере, со мной. И мы возьмем с собой немного продуктов, и сами будем готовить, и ловить рыбу, и заниматься ботаникой, и смотреть на птичек, и…
Он остановился у широкой террасы и стал оглядываться, надеясь увидеть изящную фигурку Дафны сквозь зеленые ветки кустарника. Последний гость вышел за ворота, исчез мажордом, убежала служанка, и лишь старый садовник в дальнем углу парка ковырялся в земле.
Лафайет медленно пошел по тропинке, почти не замечая одурманивающего запаха цветущей гортензии, ленивого жужжания пчел, мягких вздохов ветерка, шуршащего в кронах аккуратно подстриженных деревьев. Постепенно его охватила апатия. Зачем уезжать? Какой в этом смысл? Он не перестанет быть Лафайетом O'Лири, а Дафна останется Дафной. Когда новизна ощущений пройдет, он наверняка пожалеет об удобном кресле и забитом доверху холодильнике, а Дафна начнет переживать по поводу прически и событий, которые могли произойти во дворце за время ее отсутствия. К тому же их закусают комары, они обгорят на солнце, будут мерзнуть по ночам, питаться горелой кашей и испытывать массу прочих неудобств, от которых он так отвык.
На мгновение в конце тропинки показалась высокая фигура графа Аллана. Лафайет окликнул его и ускорил шаг, но подойдя к перекрестку, никого не увидел. Ов повернул обратно, теперь уже в совершенно подавленном настроении. Впервые за три года он испытывал те же чувства, что в Колби Корнерз, где он гулял долгими вечерами по городским кварталам, глядя на желтые фонари и строя воздушные замки…
Лафайет остановился. Он вел себя, как мальчишка. Ему повезло, как никому другому, и незачем валять дурака. К чему рубить сук, на котором сидишь? Через час начнется праздничный ужин, и он пойдет на него, как всегда, и будет вести светские разговоры, тоже, как всегда. А так как ему не очень хочется в данную минуту возвращаться во дворец — да и собеседник из него сейчас никудышный — можно немного посидеть на любимой мраморной скамейке, почитать очередной выпуск «Популярного Волшебства» и заодно настроиться на нужный лад, чтобы за столом не ударить лицом в грязь. И кстати, не забыть сделать Дафне комплимент по поводу нового сногсшибательного платья. А после обеда улизнуть с ней в спальную и…
Неожиданно Лафайет вспомнил, что давно уже не нашептывал в нежное ушко Дафны ласковых слов. Вечно его отвлекали то книги, то собутыльники, а Дафна, конечно, была на седьмом небе от счастья, обсуждая с женами высокопоставленных особ рукоделья, или что там обычно обсуждают леди, пока мужья глушат бренди, курят сигары и рассказывают непристойные анекдоты.
Лафайет неодобрительно посмотрел на стоявший перед ним куст азалии и нахмурился. Он был настолько поглощен мыслями, что невольно прошел мимо своего самого любимого уголка парка, где рядом с мраморной скамейкой цвело миндальное дерево и мягко журчал фонтан; а большие вязы отбрасывали прохладные тени на зеленую лужайку, за которой росли тополя и виднелся берег озера.
Он пошел назад и вскоре вновь очутился на перекрестке, где видел графа Аллана. Забавно. Заблудиться в собственном парке. Лафайет посмотрел по сторонам, покачал головой, увидев пустынные тропинки, и решительно зашагал вперед. Через десять шагов он остановился перед кустом азалии.
— Я совсем распустился, — пробормотал он. — Не могу найти первого поворота направо за фонтаном.
Он оборвал себя на полуслове, неуверенно глядя на внезапно уменьшившуюся лужайку. Фонтан? Никакого фонтана в помине не было: Лафайет стоял на усыпанной гравием и опавшими листьями дорожке, по одну сторону которой росли деревья, а по другую — возвышалась кирпичная стена. Но ведь этой стене положено находиться в конце парка, за утиным прудом… Лафайет поспешно пошел по дорожке, свернул направо… и увидел болото в зарослях тростника. Резко повернувшись, он уткнулся в густой кустарник. С трудом продравшись сквозь спутавшиеся ветви, исцарапанный и исколотый колючками, Лафайет вышел на небольшую лужайку, поросшую одуванчиками. Цветочные клумбы исчезли, как по мановению волшебной палочки. От тропинок и следа не осталось. Дворец, возвышавшийся на фоне почему-то серого неба, имел жалкий вид и казался пустым и заброшенным. Выбитые стекла напоминали пустые глазницы; ветер сдувал с террас опавшие листья.
O'Лири быстро поднялся по ступенькам в Зал Приемов, увешанный зеркалами. На мраморном полу лежал толстый слой пыли. Гулкое эхо шагов преследовало его по пятам до дверей караульной, в которой пахло затхлостью и не было ничего, кроме плесени.
Лафайет побежал по коридору, громко крича, заглядывая в пустые и явно нежилые комнаты. Остановившись, он на мгновение прислушался, но услышал лишь далекий крик какой-то птицы.
— Ерунда, — услышал он как бы издалека собственный голос.
— Не могли они все уйти, ничего мне не сказав. Дафна никогда бы так не поступила…
Едва справившись с неприятным тошнотворным ощущением, он стал подниматься по широкой лестнице, перепрыгивая через ступени. С паркетных полов исчезли ковры, со стен — портреты придворных. Он настежь распахнул двери в свои покои и уставился на деревянный пол и окна без портьер.
— Великий боже, меня обчистили! — воскликнул Лафайет и, повернувшись к стенному шкафу, с размаху ударился носом о стену. Шкаф прекратил свое существование, а стена оказалась футов на двенадцать ближе, чем ей было положено. — Дафна! — взревел он и со всех ног кинулся в следующую комнату, оказавшуюся на удивление маленькой, темной и с низким потолком. На его вопль никто не ответил.
— Никодим, — громко сказал Лафайет. — Ну конечно же, надо срочно позвонить Никодиму в Централь. Он знает, что делать.
Кинувшись в башню, Лафайет помчался по узкой витой каменной лестнице к бывшей лаборатории Придворного Мага Артезии, а на самом деле — агента Централи, которого давным-давно отозвали для выполнения очередного задания первостепенной важности. Но телефон остался, запертый в стенном сейфе, и надо успеть добежать, прежде — прежде…
Лафайету стало так страшно, что он решил больше не думать на эту тему. Если сейф окажется пустым…
Совсем запыхавшись, он добежал до верхней площадки и ворвался в небольшую, отделанную гранитом лабораторию. Над широкими скамьями висели полки с чучелами сов; на столах валялись бутылки, будильники, пузырьки, обрывки проволоки и непонятные аппараты из бронзы и хрусталя. С высокого, затянутого паутиной потолка свисал на тонкой проволоке пыльный позолоченный скелет, перед которым находилась панель управления черного цвета с рычажками и циферблатами. Рычажки давно заржавели, а на циферблатах треснули стекла. Затаив дыхание, Лафайет подошел к сейфу, дрожащими руками снял с шеи ключик на золотой цепочке и сунул его в замочную скважину. Со вздохом облегчения он снял трубку старинного, с бронзовой отделкой телефона и услышал далекий, похожий на писк комара, гудок.